Из романа Куранова Ю.Н. «ГЛУБОКОЕ НА ГЛУБОКОМ»

ЗА ОЗЕРОМ ОЗЕРО

И разве не удивительно само по себе озеро? Да сравнить его просто не с чем. У реки — конец и начало, ее не окинешь взглядом от истока до устья. Море вообще бесконечно, море всегда старается убедить, будто ты стоишь на краю света. Река —вся движение, вся энергия. Озеро замкнуто, энергия его не видна, она где-то в глубине. Озеро сосредоточено в са­мом себе как некое законченное произведение. Озеро манит и еле заметной таинственностью похоже на человеческий взгляд. В него нужно долго смотреть, чтобы к нему приглядеться, и долго ходить по его берегам, как вокруг любимой песни. Да и есть ли у озера берега? Берег у него, по сути дела, один и со­вершенно бесконечный, как у человеческой души, которую вро­де бы почувствовал, но понять — ох как трудно.

Река всегда разделяет, у нее берега два, где бы ты ни стоял над ней. Недаром по рекам издавна проходят границы.

Я уже не говорю о морях. Моря и океаны разделяют целые континенты. Порою даже трудно представить, что за страна лежит там, на другой стороне океана. Между тем озера как бы объединяют вокруг себя местность или целые пространства, ко­торые и дорогами своими тянутся к ним, чтобы из озера на­питься или заглянуть в его глубину. И только небо все знает ^и помнит об озерах. Озеро и есть частица неба, родившаяся Для того, чтобы каждый мог прикоснуться к нему ладонью или губами.

Я вспоминаю, как на Глубокое надвигалась гроза. Гроза надвигала тучу среди ясного предвечерья. И глубокие заливы Глубокого сначала сделались холодными, какими-то оцинкованными. Озеро насторожилось. Туча принесла дождя не много, только полыхнула раз-другой среди берегов, слегка воду подпалила и чуть расплавила. И чуть задержалась. И тогда Глубокое изнутри позеленело, прохватило толщу свою прозрачностью, другую сторону берега с ее соснами и елями положило до поселка, почти до самых домов. Вода в Глубоком вообще зеленая, но не оттого, что она цветет или мутна; зеленый цвет исходит из самой его глубины. У берега прозрачно видны песчаные отмели, а к середине, где озеро уходит на сорок метров в толщу, а по словам старожилов — и до ста, оно все зеленей зеленей и гуще. Вода эта чистая и на удивление мягкая. Невозможно смыть мыло с ладоней, когда умываешься. А если уже искупался, становишься шелковым, легким, как младенец.   ¹         

Где вода, там и туман. Моря собирают над собой не туманы, а тучи, и не просто тучи, а целые державы туч. Они стелются над океанскими просторами, поднимаются над планетой и обрушиваются на берега ураганами, чудовищными и не­отвратимыми, как войны. Ломаются и тонут суда, разлетаются в щепки самолеты, берега опустошены, и люди в бессилии про­тягивают руки к небу или закрывают голову и бегут невесть куда.

Вдоль рек туманы движутся, как флотилии; они плывут, по­слушные течению вод, и слышен шелест в них, как будто пе­реговариваются паруса. Речные туманы— странники; они тоже должны куда-то двигаться, заглядывать в каждую лощину, расстилаться по лесам, по луговым долинам. Они повсюду пришельцы, то добрые, то дурные.

Я видел, как над Глубоким в ясном предвестии утра соби­рался туман. Он закутывал сразу все три губы нашего озера. Он даже не поднимался из воды, а возникал как бы из ничего. Ровный до какого-то добродушия, спокойный, он густел и пре­вращал озеро в неведомую страну. Так возникают сказки, ког­да нельзя сказать, кто их сложил, из чего, а просто сказка по­явилась— и все. На той стороне деревня исчезла. И ельник подле нее исчез тоже. Вместо ельника возвысился какой-то скалистый остров, и на острове образовалась башня. Башня, высокая и гордая, совсем как Гремячая на Запсковье. Она на­сторожилась и напряженно всматривалась во все стороны сквозь туман, ожидая врагов и не давая им подойти незаме­ченными. Я бросился в лодку и поплыл к этой башне. Башня то появлялась, то исчезала среди тумана. Она следила за мной, может быть предполагая во мне гонца, который на всех веслах спешит принести тревожное известие: надвигается нашествие или мор. Мне даже почудилось, будто башня раз или два уда­рила гулким звоном, дабы я не заблудился и знал, что меня настойчиво ждут. Но туман начал рассеиваться, и я увидел на берегу холмистый ельник и одинокую, в стороне, большую ель, которую по мощи можно было принять за башню. Туман рас­сеивался и, мне кажется, не поднимался. Из него начал покра­пывать дождик. Крупные, но легкие капли принялись падать на большом расстоянии друг от друга, так что трудно было сказать, дождь это или нет.   

Во всяком случае, когда я вернулся к школе и поднимался тропинкой, по кленам, березам и липам расходился звучный  равномерный грохот. И я понял: это туман играет свой утренний медленный марш. В нем не было тревоги, птицы пели, как это всегда бывает хорошим утром, и было ясно, что день на­купает погожий.

Погожие дни всегда хороши над озерами.

Если встать на берегу озера Ладожского, за спиной оставить Приозерск, город с прежним названием Кексгольм или Кекисальми, а еще раньше Корела, так стоять и смотреть вперед, того берега не увидишь. Не такое это озеро, оно похоже на море. Берега его висят в воздухе там, где упираются в небо. И совсем неважно, небо ли спустилось в воду или берега рвут­ся в воздух. Ведь цвет воды и неба одинаков: белесый, север­ный, чуть жемчужный. Нужно смотреть туда, в сторону острова Валаам. Он рассыпал вокруг себя полсотни мелких островов, загромоздился скалами и соснами. То заповедная земля худож­ников русской пейзажной кисти, куда выезжали они на лето из каменных звучных залов. Те скалы помнят походку Шишки­на, Якоби, Куинджи. Но стоишь, смотришь, и такое ощущение, словно это берег или Белого моря, или самого Ледовитого от­крытого океана.

Спускаешься ли тропой к озеру Рица. Оно лежит в глубо­ком разгорье, обрамленное — да, именно обрамленное — ело­выми, пихтовыми и кленовыми лесами. Оно лежит, полное со­знания своей притягательности, как женщина, которая знает, что мимо нее трудно пройти. Вода, почти бездонная, высвечена здесь и там глубокими лучами южного солнца. С дальнего бе­рега, из ресторана, выплясывает бойкая музыка, и прогулочные катера, новенькие и лихие, катают по глади веселую публику. К такому озеру подходишь с опаской и неуверенностью, достоин ли ты сюда прийти. Так подходишь к хорошо огранен­ному, редкому изумруду или другому подобному камню, кото­рого давно уже нет в ежедневном обиходе и для тебя он — ред­кость. Даже в поэтических описаниях, когда сравнивают что- либо с драгоценным камнем, сразу же теряешь доверие и восприимчивость к сравнению. Отсюда все время хочется уйти, подозревая, что слишком долго здесь ты задержался. И только путевочные туристы да отпускники себя чувствуют здесь в своей тарелке, потому что уверены: им эта Рица и уготована.

Надолго можно задержаться где-нибудь в Саянах, на Ойском, скажем, озере, что в трех километрах левее и выше трактовой станции Оленья речка. Но и там не всякому уютно. Уютно здесь рыбаку или охотнику. И озеро, и река, из него вытекающая, оживлены хариусом. Берегами ходит медведицас пестуном и медвежатами. К высоким гольцам и на таскылы  уходят от комаров маралы. Осенней порой они зычно кричат, и зов их крест-накрест ходит над озером, от вершины к вершине. Ночами здесь одиноко и страшно. Тьма обступает костер вплотную, пустынная тишина. Даже ветер не посвистывает в поваленных временем и грозами кедрах. Кажется, что, кроме костра, ничего нет на всем свете. Даже нет палатки, которая всего в десяти шагах от костра. Когда же взойдет луна, глазу непривычно и дико. Голые каменистые громады лежат отчужденно. Они не то что молчат; они враждебно онемели, словно человек для них диковинное создание, впервые появившееся здесь, от которого ждать можно чего угодно. Словно ты и есть на луне, среди багрово-пепельных нагромождений или где-то на десятки миллионов лет позади. Того и жди, что из черной воды высунется диплодок с головой овцы, шеей змеи и туловищем чудовищно разбухшего слона, со взглядом тусклым В его глазах даже не светится отблеск луны. Здесь нужно жить пустынникам и философам, для которых все земное ни­чтожно и не представляет человеческого смысла.

Я рад, что пришел на Глубокое. Здесь вытянулся вдоль песчаного берега и чуть поднялся в гору спокойный поселок. Он потеснил старый лес и высадил свои деревья. Он весь под сенью листвы. Поначалу в нем разглядишь не очень много до­мов. Друг другу они не мешают. Вдоль воды поселок поставил магазины, почту, столовую, деревянные домики интерната. Он поставил на горе каменную школу в три этажа, а на другой горе — клуб. Глубокое рано засыпает, и уже к десяти часам горят окнами только клуб, да опустевший магазин, да фонарь на небольшой площади перед правлением совхоза. В темноте изредка прожурчит и вспыхнет фарами мотоцикл. Это кто-то возвращается из гостей или из клуба, а может быть, ездил в соседнюю деревню запоздалый человек по делу. Над Глубоким и окрестными деревнями горит своими красными огнями теле­визионная вышка. Последний свой огонь она держит на высо­те двух сотен метров, этакая сельская Эйфелева башня. В не­большой столовой здесь уютно, всегда немноголюдно, желаю­щего ждет небогатое меню с едой дешевой и приготовленной чистоплотно и вкусно. Под вечер за столиками усаживаются рабочие, пьют себежское пиво и вполголоса судачат о том да о сем. Народ здесь разговорчивый, приветливый и доброжела­тельный, как берега и воды этого озера.

Здесь, в этих водах, гуляют плотва, окунь, щука, судак, угорь, лещ, нельма, пелядь, сиг. А рыбаков не много. И все просвечено добросердечностью. Песок под ногой, если входишь в воду, вода, цвет сосен и запах люпина по взгорьям, дыхание вереска в лесах, улыбки, общение людей—и сам ты среди всего этого становишься добрее сердцем. Проедет старик в телеге—¹ поклонится, промчится девушка на мотоцикле — улыбнется, пройдет из правления шофер — поздоровается. Я часто вижу девочку лет одиннадцати, она гуляет с другой девочкой, го­раздо меньше ростом и годами. Я совсем ее не знаю. Я встречаю ее, когда вечером иду к колодцу за водой. И девочка мне улыбается, словно мы с ней вместе строили где-то из песка камушков город. Ну как же ей в ответ не улыбнуться? Два мальчика тащат из сада ведро яблок.

__ Хотите яблоко? — спрашивают они.

Ну как же не захотеть! И у яблок тот же вкус и аромат,

что и во всем вокруг.

Такое вот оно, Глубокое. И поселок, и озеро. И другие озера. В ближайшей окрестности их семь, братья и братцы. Братья — это Глубокое и Каменное. Каменное, может быть, и старший брат. Оно километров шестнадцать в длину, широкое, на нем около трех десятков островов. Берега то пологие, то низкие, и гряды валунов по берегам, будто вымывает их озеро из глубины, когда неспокойствует. На это рыбное озеро ездят рыбачить из Глубокого. В серую, низкую погоду все здесь ове­яно былинностью, в которой слышны и грохот мечей, и струны стрел, и ржание боевых коней. Отсюда ведет на Каменное трех­километровая дорога, то низкими, то высокими ельниками с грибами и змеями.

Дорогой на Водобег прямо за обочиной пристроилось кро­шечное, чуть заметное озерко, вода его черна и не поддается свету. Озерко застыло как в деревянной ложке, в двух сосняковых взгорьях. Со взгорков на него дышат папоротники и вереск. Озерко молчаливо и кажется выточенным из черного камня, обложено небольшими валунами, словно крошечными самородками чаги. Над ним разве что сидеть, смотреть на до­рогу или поить по пути скотину. Оно, конечно, братец. И еще два братца, братцы-близнецы. Они залегли с двух концов по­селка, северного и южного, почти на равном промежутке от него каждый,— Векшенец и Тимоховское. И оба зарастают. Выходишь на них сквозь мелкий лес и попадаешь на клюквен­ную зыбь. Клюква зреет, сплошь застилая мхи. Ноги в них тонут, но не вязнут, и весь берег раскачивается под тобой вме­сте с клюквой, подобно живому, настороженному ковру-само­лету, который не только плывет, но и дышит.

А рукой подать от Глубокого до озера Синовец. Они, ко­нечно, тоже близнецы. Живут близехонько друг от друга. Так близко, что едва проложили между ними дорогу и вытянули два ряда изб. И для вышки телевизионной нашли пятачок. Хотя озера близнецы, но совершенно не похожи друг на друга. Глубокое взгористое, стиснутое берегами, вырезанное на три губы. Синовец в широкой ложбине, берега покатые и вырезаны ровно. Уходят в его воды камыши, и дном оно мелкое. Синовец простодушно распахнулся под улыбчивым здешним небом и смотрит в него русоволосо и синеглазо. Чистой ночью в Глубокое и Синовец глядят одни и те же звезды, над ними стелется горьковатый дух оттопленных бань одних и тех же деревень и лай знакомых собак. И вышка своими огнями ложится в то и другое озеро одновременно. И лишь огни ночного самолета сначала проскользнут по Глубокому, потом по Синовцу.

Сегодня ночь уже не холодная. Окна комнаты моей запотели, клены шумят жестко, под утро нарастает ветер. Петухи на заре кричат резко, как будто голоса их прихватил заморозок. В такие ночи клюква на болотах начинает мякнуть и наполняться соком. Говорят, что за Водобегом появились волки. Третьего дня они накинулись в перелеске на жеребенка, но мать отбила его. Теперь жеребенок припадает на задние ноги и ни на шаг не отстает от кобылы. Волкам пора бы уже и выть. Осень пришла, эта пора их остроголосого пения.

На заре надо выйти на берег. Небо ясное, но озеро затуманилось. Туман беспокойный, клоками мечется из губы в губу. Пустые серые халаты сошлись над Глубоким, о чем-то спорят, взмахивают рукавами и полами, никак не могут сгово­риться. И тогда они исчезают, как и все, кто не в силах сгово­риться друг с другом. И над водой остается тревожный редкий дым. Он поднимается прямо из воды.

А небо чистое. И в небе, светлом от ранней зари, совершен­но утреннем небе, месяц. Совсем еще младенец. Тоненький и хрупкий. Он поглядывает вниз, на восток, с любопытством и ждет, когда же поднимется солнце.

Что касается моря, то луна из него встает и в него же са­дится. Над Глубоким луна только проплывает, и поэтому луна для него ненагляднее, особенно когда она —месяц, который еще и замер над озером на заре.