Травин Л.А. Записки

Леонтий Автономович Травин
(1732-1818)

Записки

Детство и юность

Рождение мое на свет в 1732 году февраля 9 дня*, во области Псковской, в бывшем пригороде Велье, от родителей, скудно живших. Отец мой — Автоном Степанов, ведущий род свой от дворцовых писарей; сказывают же, что предки его были церковники в Козмодемьянском погосте; это на Исы реки; а мать моя Агафья Иванова, от действительно служащих церковнопричетников, дочь пономаря Ивана Автономова, бывшего в том же Велье при церкви Архаггела Михаила на городище; его же отец Автоном Давыдов в Печанском погосте был священником, а сын его Макарий протопопом во Пскове, в соборе Архаггелском, брат родной моей матери, и по вдовстве его пострижен и был иеромонахом, переименован Мартирием в Спаса Мирожском монастыре. Из такого поколения отец мой находился крепостным графа Павла Ивановича Ягушинскаго и его жены. Отправляя должность писарскую в Велейской вотчине и провожая житие неотрадное, умре в 740 году, по замечанию моему, от волшебной порчи, от мужика Артемья, прозванием Аршина, быв от роду около сорока лет, а от женитьбы своей прожил только десять год, оставив мать нашу в преждевременном вдовственном бедствии и нас, четырех сыновей, в сущем сиротстве и малолетстве, из коих я был старший осми лет, второй сын Алексей шести, по нем Иван четырех, меньшой Никита двух лет. Трудно изобразить страдание матери нашей, которая окружена стала нестерпимою горестью, без всякой помощи и защиты, кроме Единаго Бога, Отца сирых и Судии вдовиц. Воспитывая нас, претерпела крайнюю нужду, не имея оставшегося от отца нашего ни денег, ни хлеба, но еще остался в долгу, за который заимодавцы, усугубляя горесть, многократно ее тревожили, и несколько и с хоромного строения развезли по себе, особливо как в 741 году последовал от недороду хлеба немалый голод, претерпела она наичувствительный недостаток; но Бог Милосердый, не забывая убогих своих до конца, первое яви на нас милостивое призрение: бывший тогда в вотчине управитель, майор Иван Васильевич Елагин, сжалился на горестное состояние матери нашей и на наше сиротство, приказал производить нам двум на пропитание муки по три четверика в месяц, да в год по шубе, по кафтану и по три пары рубашек: однако получали только хлеб, а прочее оставалось; и так с нуждою питались; промышляя к тому, мать наша о нас всячески, работая на людей, пряла, ткала, платье мыла, трудилась несказанно; от бедности же и нападения, не только сторонних, но и нежалостных сродников, которые и малого пропитания старались лишать, принуждена была помышлять о замужестве за другого мужа, за писаря ж Алексея Гор-нишнаго, о чем уже и условия положены были, но, рассмотрев из поведения его, что он больше наведет беспокойства, нежели помощи, отреклась, изволяя страждить во вдовстве, нежели обязать себя ненадежным супружеством.

Последующие 742 и 743 годы прошли в таковом же горестном вдовстве, а в 744 году крестьяне Велейской вотчины взбунтовались, назвав себя дворцовыми, отреклись подвластными быть господину, которое смятение продолжалось от декабря по август наступившего 1745 года; по сей причине для усмирения их прислан был подполковник Алексей Гордеевич Головин с командою военною триста сорок человек, но и против таковой власти крестьяне имели супротивление, почему в Граенской волости, при деревне Серебреникове, будучи во многочисленном собрании, отважились по солдатскому фрунту стрелять и застрелили одного солдата да двух ранили, их же застрелено двенадцать да ранено пять человек; напоследок, по покорении их, наказаны кнутом сто тридцать три да плетьми более четырех сот человек; я ж в то время был не более тринадцати лет, употреблялся писчиком, и хотя в детском возрасте, однако видя над многими несчастные приключения, понимал и внушал себе страх, а потому понуждал себя к трудам и попечительности к тогдашней моей должности, чем со дня на день заслуживал от управителя Ивана Тимофеева, сына Залевского, милость, который в награждение выдал сперва полтину, после полтора рубли, а потом определил выдавать по три рубли по двадцати копеек в год, в 746 году по шести рублей по сороку копеек, в 750 по осми рублей, в 753 десять рублей, в 754 по двенадцати рублей в год; а как прежде меня никто из старших писарей не получали больше как по шести рублей по сороку копеек, то из того началась на меня ненависть.

Еще в 747 году, по усмотрению выше упомянутого управителя, определен я ко окончанию второй ревизии во Пскове, где начал претерпевать на чужой стороне от пятнадцатилетнего своего возраста всякие нужды и оскорбления; притом же по скудости своей носил одежду нужную - сермяжный кафтан и суконный камзол, бахилки, иногда и сапоги, между же тем сносил одни крестьянские суконки, обуваясь в лапти. Сия отлучка моя прискорбна матери моей до бесконечности была, что едва дождалась от меня начатков промышления ей и моим братьям пропитания, тут и отлучен стал во Пскове, и до того сокрушалась она в доме в нуждах, а я странствовал в малолетстве, на чужой стороне; некому было наставлять на доброе поведение, а что хотел, то и делал беспрепятственно; несовершенных лет мысли обыкновенно наклоняли на слабости и страсти, но слава премилосердному Богу, призирающему на сироты, с высоты святыя Своея! И Бог вдохнул мне охоту разных художеств, коими занимался и тем убегал праздности и прочих худых дел; обучался: 1-е, рисованию, желая живописного мастерства, у двоюродного по матери дяди своего Василья Арловского, бывшего при Иоакиманском девичьем монастыре дьячком, и, приучась, написал на холсте две картины: коронование Пресвятой Богородицы и Иосифа обручника, держащего на руках Превечнаго Младенца Господа Иисуса Христа, кои свидетельствуют и ныне, поставленные в доме моем в большой горнице; 2-е, петь по нотам, ходя в архиерейскую певческую палату; 3-е, столярного и резного мастерства у бывших резчиков при церкви святых безсребреник Козмы и Дамиана на Запсковье; из них был старик Максим, который по благосклонности своей дозволял мне употреблять всякий свой инструмент и работать, что мне вздумается; между тем, ходя в певческую палату, случилось мне видеть и читать книгу Минеи Четьи, первую сентябрьскую часть Киевской печати, по которой я, читая жития святых, возымел желание от того времени и всегда помышлял иметь собственные свои, но по недостатку моему не было способу. При всем том, хотя я в вышесказанных художествах и упражнялся, но и прелести мира сего имели во мне участь свою, ибо страстно любил игру на скрипке и для того много в столярной трудился вотще, делая оную своими руками; наконец, обладаем будучи сею страстию, купил из лавки за полтора рубли и прилежно учился долгое время, только к счастию не понял и играл худо.

Напоследок умножившимся суетам, уже чрез несколько лет оставил, что, ныне рассмотря бесстрашие молодых лет и страсти, влекущие во грехи, сердечно раскаиваюсь и жалею, что попустил себя быть скоморохом, в сущее бесчестие и порок благочестивого христианина; во время ж то жительства моего во Пскове, до 1752 года, чрез четыре года, благодатию Божиею храним, не употреблял пьянственной забавы и обращения, а что от того сохранило, единственно, что я забавлял себя в вышеписанных науках, а ни с кем дружеством и братством не обязывался, приметя, что весьма мало из них истинных доброжелателей, а более таких, которые влекут к развратной жизни; между тем, входя по случаю в домы купцов и других достаточных людей и видя стены, убранные картинами и обоями, посуду оловянную, хрустальную и прочее, возымел желание таковые вещи по силе своей стяживать; и так, когда случится денег помалу, и скупал, но и то таясь от матери своей, опасаясь, что она по претерпению скудости и недостатков никак не дозволит. В одно время купил я впервые шесть тарелок оловянных и, привезши домой, не смел ей показать чрез долгое время, хранил в избе под лавкою в коробочке; напоследок, по случаю передвигая оную, от звуку узнала, и за то довольно было ее негодования и брани.

Но как уже от 1752-го года, особливо в 1753-м году пришел я возрастом и имуществом в лучшее состояние и по услужности моей прилежанием и смыслом к письменным делам стал быть любим вышеупомянутому управителю Залевскому, то уже мать моя, видя мое поведение, оставляла более на произволении моем, даже и в женитьбе предоставляла мне на волю, так, в том же 1753-м году, октября 31 числа, с позволения ее и управителя, женился на дочери именитого крестьянина Петра Гурьянова сына Косолапова, именем Дарья, причем приданое ее состояло только в собственной ее одежде и белье, а мне в корысть ничего, да я о том и попечения не имел, а желал иметь согласную моему нраву, в чем благодарю всещедраго Бога, что я не обеспокоен гораздо первою, а весьма доволен участью второй жены, о которой сказано будет ниже, почему советую я всякому христианину искать доброго человека, а не приданого — это чрез прошение в молитвах своих у Бога.

Не успел я, так сказать, расцвести своим благополучием, а не только чтоб вкусить плодов своих, то вскоре зависть, ранив глаза свои, не оставила наводить препятствий, ибо в 1754 году господин мой, граф Сергей Павлович, из чужих краев прибыл в Москву. Государыня Императрица Елисавет Петровна, желая его женить на сестре господина Ивана Ивановича Шувалова, возвратила ему из описи дом и вотчины в полное владение. Те же, которые ненавидели управителя Залевского, недоброжелательны были и ко мне, по причине моей к нему услужности и что он меня отменно против прочих почитал и награждал, усмотря удобный для них случай при начале вступления графского во владение, выдумали оклеветать его, управителя, якобы в неправосудии, во взятках, в обогащении и в прочем, что только могли выдумать. В сей партии не последний был дядя мой родной Афанасий Степанович Травин, который был, в рассуждении его старшинства, а моего в выгодях преимущества, неприятен, а потому и проискивал средства, чем бы меня озлобить; выдумал он оклеветать графу, будто я к нему недоброжелателен и, не желая быть за ним, желаю за другого господина (чего, по совести, в мысли моей не было), но он, согласясь с прочими на то склонными, поехал в Москву для жалоб, по принесении которых прислали из Москвы повеление, чтобы меня туда выслать, почему я в августе того ж 1754-го года туда из Пскова отправился на ямских, с прапорщиком Иваном Львовым Большим, и чрез пять суток приехал, где прожил три недели, но по оклеветанию их, Божьим защищением, скорбного ничего не видел, хотя и старались, пристав к дяде моему и другие коварные люди, оскорбление нанести; однако ж, слава Богу, благополучно отпущен 22 сентября того ж 1754 года в дом свой; только вышеупомянутый управитель от должности его отрешен, а на место его никто не определен. И так открылась воля, по которой дядя мой и староста Ермолай десятский самовластно предприяли управлять вотчиною, причем важный их предмет был мстить всем своим соперникам, в числе коих я с братьями моими были первые. Случился тогда рекрутский набор, то дядя мой, ожесточась, вознамерился из нас которого-либо из братьев отдать в рекруты, позабыв ближнее родство и не сжалився на наше сиротство. Видя мы с братом Алексеем намерение его непреложное, принуждены тайно уехать в Петербург для жалобы графу и просьбы о защищении и только доехали до Пскова, тамо уведоми-лись, что дворецкий Петр Добрин проехал в вотчину для разбирательства и прекращения неустройства, почему возвратились и мы.

Добрин прожил в вотчине не торопясь, и дела происходили неуспешно; но как бы то ни было, а я по услужности своей отменно у него был в милости. Дядя мой, заприметив то, более терзался и от злобы настоял навести мне притеснение в том, что поелику за неспо-койство его велено Добрину, взяв с собою, привезти в Петербург, то чтоб и меня туда ж взять, хотя обо мне ни от кого никакого повеления не было. Однако ж ему хотелось меня потревожить, а ежели я взят не буду, то и он не поедет, на что Добрин, не хотя сурово с ним поступить, употребил притворство: лаская его, обнадежил меня взять, меня ж уверил, что он конечно из Пскова меня отпустит; и так ехал я обще со всеми ими до Пскова, в том числе и Залевский по оклеветанию их был в огорчении взят и везен под караулом, а пожитки его опечатаны; выехали изо Пскова поутру на рассвете, и я провожал их в поле не более двух верст, отпущен обратно, чего дядя мой не знал, а отъехав верст с 28, на станции осмотрелся, посерчав, выговорил перед дворецким грубо, для чего я отпущен.

В наступившем 1755-м году прислан для управления вотчин из лакеев Иван Федоров, прозванием Сучкин, а 20 марта родилась у меня дочь Матрена, которой при крещении восприемником был он, Сучкин. По прибытии ж Добрина дядя мой приведен к усмирению, поставлен на житье в Петербург, при доме графском, а я того ж году, в июне месяце, определен к должности за приказчика в Оклюдицкую вотчину, составляющую с Вышегородскими деревнями 610 душ, отстоящую от Пскова в 27 верстах, где пробыл до 1757-го года благополучно.

Писарь

1757-м году, августа 5 дня, прислан на место Сучкина в управители Михаила Тимофеев, сын Прокудин, из лакеев же; в то время я по-прежнему возвратился в Велье и причислен в число писарей. В том же году прислан от графа для закупки льна поручик Василий Агеевич Лялин, прапорщик Петр Григорьевич Попов и к ним присовокуплен бывший управитель Залевский, то ж и вышеозначенный Прокудин, а по прошествии короткого времени препоручено и управление судопроизводства им же вообще. В то время трудно мне было угождать на четырех командиров, быв первоначальным писарем, тем более, что они между собою несогласны были и почасту один про другого из меня любопытствовали, но я, за помощиею Божиею, утвердился отнюдь не пересказывать речей, кои случалось мне слышать у одного на другого, а еще старался сколько можно восстановлять между ими согласие, что и самым делом уменьшал между ими вражду, а сам наипаче избавился от их каждого негодования, за прилежность же к делам заслуживал от них похвалу и доверие, почему и довольствие имел в своем содержании без нужды; таковое мое благополучие продолжалось 1758 года сентября по 3-е число.

Так на свете все превратно, особливо грех ради наших, то и меня искушение постигло. На оное число виделось мне во сне, будто я держу в руках скрыпку и хочу играть, однако ж струны ослабевают и весьма несогласны, кои сколько ни стараюся поправить, но они издают глас весьма неприятный, и я проснулся скучен, будто бы ожидая несчастия. По наступлении того дня приехал в Велье вышеписанный служитель, а мой кум Иван Федоров, с таким от графа повелением, чтобы взять ему из писарей двух человек, кого он изберет, и с женами и с детьми отправить в Москву, для чего ж оное - не открыто; притом примечено, что отправление будет в Оренбург. Сия весть произвела во мне крайнее смущение и отчаяние, поелику он объявил, что он не иного кого возьмет, как только меня и Максима Ворсулева, и представлялось, что когда завезены будем в такую отдаленность, то к возвращению в отечество никакой надежды иметь не можно, ко избавлению ж от того упросить его я отчаялся, хотя он мне и кум был, но нрав его непреклонен; к тому ж Максим Ворсулев, со обещанием подарить ему пятьдесят рублев, к нему ходил, но также никакой милости от него не получил. Я, ведая его неблагосклонность, просить его оставил, а, положась на волю Божию, приготовлялся к отъезду, и хотя я о разлуке с матерью (да и жену вознамерился сам собою оставить) и со всеми домашними сродниками и знаемыми сердечно скорбел, но им виду печального не подавал и в горьких их слезах уговоривал, и с тем точно, чтоб они чрез угадывание о возврате от негодных баб их хитростями узнавать не дерзали, а молились бы Богу, то и надеялись бы без сомнения моего возвращения.

Сам же я, прибегая под покровительство всемогущей руки Божией и защиту Пренепорочныя Его Матери, Владычицы нашей Богородицы, просил священника Григорья Иванова, моего отца духовного, отправить Божественную службу, которую служил в церкви Воздвижения Честнаго Креста, празднику Входа во Храм Пресвятыя Богородицы, и когда на утрени читано Евангелие, покончано такими словами: "пребысть же Мариам с нею яко три месяцы и возвратися в дом свой", я с восторгом заметил сии слова и, сложивши в сердце своем, ожидал, что будет напоследок. Исходя же из церкви последним, взял я образ медный маленький Святителя и Чудотворца Николая, веруя, что, конечно, меня Господь Бог, молитвами Пресвятыя Матери Своея и Угодника Своего Чудотворца Николая, возвратит во отечество, в какой надежде и не погрешил, как о том ниже изъяснится.

Выезд наш был того ж сентября 5 дня. Жены обоих нас проводили до Пскова, а Иван Федоров уехал на почтовых вперед в Петербург, отправя особо мать свою и сестру прямо в Москву, с коими и мы ехали. Во Псков приехали мы 6 сентября в понедельник. Переночевав, пришло мне на мысль, что нужно и нам быть у графа; то хотя позволения не было, но я пустился на отвагу, не сказав никому, ниже своему товарищу Максиму Ворсулеву; пошел к воеводе Павлу Яковлевичу Побединскому и просил о подорожной для почтовых подвод, и хотя случился в тот день праздник Рождества Пресвятыя

Богородицы, в который присутствия не бывает, к тому ж обыкновенно бывает крестное хождение в Святогорский монастырь, однако ж Господь, управляя путь наш, паче надежды явил неизреченную Свою милость, ибо воевода, быв в доме своем, приказал написать и запечатать подорожную и, подписав, мне вручил, кою я со удивлением о благоуспешном промысле Творца нашего, с неизреченною радостью получил, и тогда, пришед на квартиру, открылся вышесказанным матери приказчиковой и товарищу своему, и с коим мать оставил ехать в Москву, а товарища взяв с собою, поехал к Петербургу благополучно.

Приехали мы в Петербург в пятницу 11 числа сентября, а к графу спрошены 13<-го> в воскресенье, и тут открылось нам, что отправляли нас в Сибирь на железные заводы для письменных дел; обещал же нам граф жалованья в год по шестидесяти рублев (там же положенный оклад получают из казны писари только по двадцати рублев); в то число, по приказу его, по двадцати рублев и выдали да на подводу до Новагорода шесть рублев; и так мы в понедельник, в день Воздвижения Честнаго Креста, отправились; повозки же свои, отпущенные из Пскова с вышесказанными женщинами, догнали на почтовых под Тверью, за кабаком, в селе Медном. Тут, оставя почтовых, ехали до Москвы на своих; по приезде в Москву, в ожидании Ивана Федорова, который остался в Петербурге жениться, прожили мы три недели.

По прибытии его отправились мы из Москвы до Казани на наемных подводах, коих было семь пар. Октября 18-го, в осеннюю неспокойную погоду, претерпевая стужу и мокроту, к тому ж проезжая чрез городы Козмодемь-янск и Чебоксары, лежащие по берегу Волги, скучно было ехать уездами, в коих жительствуют чуваши и черемиса, народ же грубый, и ничего у них к пище достать неможно, также наречия мы их, а они нашего не знали. В Казань, переехав Волгу расстоянием семь верст от берегу, приехали 15 числа ноября, и за бездорожьем и за неимением снегов пробыли десять суток. В продолжение того времени сподобил нас Господь видеть и со усердием поклонение принесть Пресвятой Владычице нашей Богородице, пред чудотворным Ея образом в Казани, в Девичьем монастыре, куда мы с товарищем ходили в церковь до отъезда своего в путь далее.

Из Казани поехали мы на наемных же до Пермского провинциального города Кунгура чрез пригород Арск, который селением не лучше российской хорошей деревни, а далее около 130 верст были все русские селения, потом уже татарские, кои живут и строение имеют нехудое, только едят с охотою молодых жеребят мясо; далее ж чуваши и отчасти черемисы, живущие подло: хлеба имеют много, а пищею питаются суровою; напоследок вотяки, кои хотя и подло живут, однако ж нравом благосклоннее и в домоводстве рачительнее и к проезжающим благосклонны и просты; приближаясь же к городу Кунгуру, обитают также русские пермские народы; имеют в каждой деревне, содержащей до десяти и более дворов, часовню, при некоторых же малые коло-колы, и то в рассуждении отдаленности от приходских церквей, так что от тридцати до пятидесяти верст в некоторых местах имеют расстояния лесными местами; случается, что в год едва трижды или дважды приходский священник для духовных треб приезжает; каково в таком случае исправление оных происходит, можно уразуметь.

Город Кунгур обнесен деревянною оградою, с построением ворот и на них башен, для опасности от набегов неподвластных России башкир и степных татар; в нем хлеб и харчи довольные и недороги, рыба свежая, мороженая, окуни продавались три копейки безмен, составляющие два фунта с половиною, хлеб печеный по копейке, в коем до осми фунтов быть может. До оного города от Казани, по счислению моему, имеет быть девятьсот верст, а оттоле до Сибирской границы сто восемьдесят; далее проехав до первого графского, Сылвинского, завода семьдесят, от Сылвинского до другого, Ут-кинского, семьдесят же, от Уткинского до Екатеринбурга, заводского города, семьдесят же, а всего от отечества моего до Екатеринбурга, считаю я по точному моему замечанию, имеет быть около двух тысяч девятьсот верст.

В продолжение оного пути искушения меня не оставляли и приводили в огорчение, ибо Иван Федоров, будучи чрезвычайно корыстолюбив и скуп, выдумал данные ему от графа на проезд деньги удержать на свое употребление и потому начал принуждать нас, чтоб мы на наем подвод и на свое содержание употребляли свои деньги, объявляя, якобы у него тех выданных на проезд денег и с Казани уже не осталось, напротив чего я упорствовал с тем, что я своим коштом отнюдь не поеду; товарищ же мой был такого нрава, что не хотел со мною равномерно спорить, а более молчанием, так сказать, из лукавства, предоставлял таковое происшествие на мой счет, самым же делом и он пользовался, оставаясь без издержки своих денег, ибо Иван Федоров по супротивлению моему принужден нас везти на готовом содержании своем.

Приехали мы на Сибирский Сылвинский завод декабря 16 числа в среду и жили по 2-е генваря наступившего 1759 года. В то время перевели нас на другой, Уткинс-кий, завод. Должность наша состояла в записках заводских материалов, т. е. мы выставляли приписными казенными крестьянами, вместо подушных и накладных денег, за каждую мужеска полу душу по рублю по десяти копеек, за которые они должны выставить или руду, или уголь, также песок, известь, лес, дрова и прочее, а содержатель завода должен за них вышеписанное число денег в казну заплатить. Упражняясь в том, прожил я с товарищем своим марта по 22 число во всяком благополучии, выключая скуку и печаль по своем отечестве, паче же о оставшем семействе. Во время то тамо для пищи было великое довольство, так что мука ржаная покупалась пуд по пяти копеек с половиною и пшеничная ручная лучшая по тринадцати копеек, свинины окорок по сороку копеек пуд; словом - все дешево и довольно, и ежели б судьба завела меня туда с семейством, не уповаю, чтоб я оттуда возвратился, а со временем в рассуждении такого довольства мог привыкнуть; но и со всем тем, видя к возвращению весьма трудные обстоятельства, что собою никаким образом о возврате подумать и ниже проехать собственно собою и за опасностью разбойников нет способу, иногда приходили в отчаяние и с сожалением помышляли, видно, положить тамо кости наши на чужой стороне.

Но невозможное от человек возможно есть от Бога, Ему же все легко и удобно сотворить, елико хощет, к Нему же и мы со упованием прибегали, с молением, прося щедрость Его о возвращении. И виждь, колико Его есть к нам, грешным, милосердие! Мы только временем приносили убогую нашу мольбу, ездя к церкви Божией, находящейся в Уткинс-кой слободе, расстоянием от завода в трех верстах с половиною, и призывая в помощь Пресвятую Владычицу нашу Богородицу, прочитывая иногда акафистову песнь и положенную в Киевских святцах в конце молитву, в коей между прочим молительно упоминается: "странствующим возвращение, оживотворялись во уповании, приемля несумненно якобы залог нашей надежды, с каковою продолжая жительство, ожидали вожделенного часу, когда излиется милосердие Божие.

Засим ускорил Он Щедрый и потщился яко милостив устроить промыслом своим возвращение, ибо прожил я только марта по 22 число, что составит малым чем более трех месяцев. Нужда требовала приказчику нашему Ивану Федорову доставить чрез верные руки рапорт графу о последовавших от нерадения главного нашего над двумя заводами управителем немца Шлота в заводских припасах недостатках и от того предвидимой крайне остановки и великих убытков, для чего избрал он за способного к тому меня, и как только об оном мне сказал, то я от радости не чувствовал себя, но, знав недоброжелательный его нрав, не смел того открыть, а употребил притворные отговорки тем, что не смею один в толь далекий путь поехать, что и поспешествовало, ибо он более настоять начал, дабы я неотменно ехал.

В следствие того, по приказанию его, съездил я в заводской город Екатеринбург и исходатайствовал от главного заводского правления подорожную на одну только почтовую подводу, и вышесказанного 22 марта, в понедельник, он меня из Уткинского заводу отправил. Я поехал с несказанною радостью к своему отечеству, от которой нескоро мог опамятоваться, что я из Сибири выезжаю, но при том еще думал: не миновать, чтоб обратно не быть в Сибири хотя на время, и 'потому не старался забрать свое иждивение, даже и дичь, небольшое количество, там же оставил, отправившись в путь. В восемь суток до Казани, более тысячи верст, зимнею дорогою, на санях, переехал благополучно, имея при себе только одни сумки переметные с рубашками и прочим; от Казани ж, поелику сделалось тепло и везде малые речки разлились, да и Волга уже от берегов отставала, то езда моя стала весьма затруднительна, ибо около восьмисот верст до Москвы ехал я две недели, так что в некоторых местах и пешком шел, данные ж от приказчика на прогоны деньги одиннадцать рублев еще до Москвы все издержал; приехал в Москву в самый день Святыя Пасхи, апреля 11 дня, 1759 года, поутру, во время ранней обедни, и был в Кремле, в соборе Благовещения Пресвятыя Богородицы; квартиру имел в доме графском, на Знаменке, в коем управлял господин ассесор Александр Федорович Шапкин, и как к нему явился, то, выспрашивая о проезде моем, узнал, что уже деньги у меня на прогоны все издержаны без остатку, без просьбы моей об оных сам выговорился:

"Если б, де, здесь меня не было, то кто бы тебя оными снабдил и как бы ты до Петербурга доехал?" Наконец сказал, что он даст мне прогоны и завтра отправит. Я, услышав сие и видя нечаянно воспоследовавшую ко мне милость Божию, благодарил за таковой промысел Вышняго и на другой день, во вторник, из Москвы отправился; к счастию же на первой почте, в деревне Черной, от Москвы в 28 верстах, нашел я медлящего за разгоном почтарей трубчевского купца Василья Львова сына Козлова, у которого в подорожной написано едущих два человека, а прогоны одинакие, а у меня двойные, то согласились мы, для уменшения платы прогонов ехать обще по его подорожной, поелику у него товарища не было, а прогон платить пополам; в таком случае последовала мне та выгода, что я из выданных на Шапкина двойных прогонов издержал только на одинакие, и то половину; следовательно, не больше вышло шести рублей, четырнадцать осталось мне на мои нужды видя о мне таковой промысел Божий, особливо во время нужды, в странствовав паки благодарил Творца моего и Заступицу Пречистую Богородицу.

По приезде в Петербург подал я графу свои рапорты с надеждою действия их скорости, поелику в них требовано о восстановлении к заводам того, что немцем Шлотом упущено; но в продолжение времени усмотрел я, что граф мало о том стал думать, и со дня на день оставалось так, как бы в забвении, частию от природного графского нерадения, частию же от разврату и пронырства находящегося при нем управителя, немца ж Ивана Григорьева, прозванием Какса, который, как я известился, был племянник вышезначащему Шлоту, и его рекомендацией принят и определен на заводы директором; следовательно, ему нужно всеми силами защищать его и затмевать приказчика нашего представления. Что же я помимо его прямо графу подал рапорт, за то подпал я гневу его и мщению, по которому желаемый ко отечеству путь мой пресекся. Из сего научало меня, что на свете все превратно, жизнь наша маловременная непостоянна и надежда обманчива, и сего ради нужно человеку быть в рассуждениях осторожну и мыслями не утверждать себя во время благополучия, якобы оное у него неподвижно, не унывать напротив того в случае прискорбности, потому что, прося помощи Божией, получишь избавление, и течением времени минуется.

Я сначала, не знав тайных оного управителя ухищрений, ожидал вожделенного часа, когда меня отпустят домой, но вместо того, прожив шесть недель, услышал, что определен я на кирпичный завод, под видом якобы для смотрения, в самом же деле в наказание, потому что оный был совсем пустой; кроме одной избушки, при нем ничего, даже и работников, не было, где бы в безлюдстве в пустом месте скука довольно бы меня наказать могла. Нечаянное сие оскорбление понудило меня промышлять, как бы избавиться. Наконец, вздумал я сам собою написать графу прошение, в котором изъяснял на управителя свою жалобу о его мщении. Подав, услышал от него, что он отпустил меня в дом, чему несказанно радовался. Но управитель, узнав о сем, еще наиболее раздражен стал и едва не навел мне побоев, от чего единственно Бог невидимо защитил, и мстительную его злобу удержал, и против воли его устроил мне путь к возвращению в отечество.

Так, за помощиею Божиею, в Троицкую субботу, мая 29 дня, из Петербурга отпущен, продолжая путь свой, несказанно удивлялся непостижимому промыслу Божию, елико по многим препятствиям избавил от странствования, почему, в знак моей чувствительной благодарности, не ехал в дом, а прежде во Святогорскии монастырь, где отправил по силе моей недостойное мое поклонение Богу и Пречистой Его Матери, Пренепорочной Деве Богородице, пред чудотворными Ея образы.

Потом, прибыв в дом свой, радостно обозрел свою родительницу, также жену и дочь в живых и в благополучном состоянии; тогда вспоминал я оное Евангельское слово: якоже веровал еси, будет тебе; ибо я, отъезжая в путь, с верою взял с собою из церкви Воздвижения Честнаго Креста образ Святителя Николая Чудотворца, с тем, что оный по возвращении поставлен будет на том же месте, из которого взят, что самое и исполнено.

Думал я по приезде, что окончил уже все печальные свои приключении, но злоба управителя Какса стремилась достигать меня далее, который, надеясь в доме своем и у братьев моих Алексея и Ивана сыскать какие-либо письменные дела, обличающие наши фальшивые и несправедливые по вотчинным делам произведения, прислал повеление к находящимся тогда двум управителям:

Ивану Залевскому и Михаиле Прокудину, с тем, чтобы, обыскав наиприлежным образом, какие у нас найдутся письма, оные отослать в Петербург к рассмотрению. Однако ж в сем случае покорыстовался он только одними бумагами, кои не составляли к его употреблению мщения ничего важного, и по получении оные брошены, так что и память об них, да и сам он погибе с шумом, а я благодатиею Божиею остался под покровительством Божиим благополучен.

Пожив во отечествии моем в Велье при прежней писарской должности, самопроизвольно пожелал я ехать в Москву для списывания на вотчину с писцовых книг копий к будущему межеванию, а притом помышлял исправить церковные и свои надобности. Едучи дорогою, в селе Яжело-бицах, на ночлеге, из саней украли из кисы денег восмнадцать рублей, которое число в тогдашнее время было мне чувствительно, но, слава Богу, что в тех же санях оставили лежащих малым чем подалее более ста рублей, которые ежели бы украли, то бы остался я, не имея ни одной копейки, и принужден бы от оплошности своей претерпеть крайнюю нужду. Сие напоминаю я для детей своих, чтоб от таковой оплошности остерегались и не ленились иждивения своего вносить в квартиру, а на удачу в повозках на дворе не оставляли, каковая осторожность избавит от напрасной тщеты и скудости.

Приехал я в Москву в четверток на масляной неделе, а прожил по июнь месяц. Продолжительная моя проживка уже не по моему желанию, а по воле вышесказанного ассесора Шапкина была, и едва я дождался отпуску в начале июня месяца, в то ж время приехал в Москву и оставшийся в Сибири товарищ мой Максим Ворсулин, который из пожитков моих привез, почитай, половину, а другую Иван Федоров удержал у себя.

В сию бытность мою в Москве исполнил я желание свое в том, что купил давно желанные мне книги Минеи Четий, за которые заплатил я тридцать рублей пятьдесят копеек, желая пользоваться чтением, из чего и подлинно получил немалую пользу: 1-е: занимаясь чтением, избегал праздности, клонящей к нерадивому житию; 2-е: читая жития святых, отчасти приходил во умиление и страх Божий, чаянием воздаяния праведным, а грешным вечного и нестерпимого мучения; 3-е: из чтения поучений и преданий премудрых и святых вселенских учителей, вкоренялось во уме моем понятие и смысл к делам, которые я обязан был исполнить по должности моей, что служило мне к сочинению письменных дел совершенным руководством, чего ради долг имею детям моим не только советовать, но и приказывать всевозможно прилежать к чтению таковых богоугодных книг, уклоняться же и тщательно отвращать себя от светских, которые по наружности кажутся приятными, но кто внимает прилежно о своей душе и ищет ей вечного блаженства, тот ясно увидит кроющийся змиин яд, погубляющий оную, ибо в начале отнимает время к богоугождению, чтоб помолиться или прочитать Евангельские заповеди и апостольские учения, вкореняющие попечение о спасении души, коя есть бессмертна, и требует к своей вечности избежать муки, а приобресть место упокоения; второе - затмевает разум, так что человек, уклонившийся к чтению не полезных, а только забавных сочинений, находит свое удовольствие и отнюдь не распознает различия между Священным Писанием и вымышленным на вред души ложным и любострастным сочинением; третие, что наигорше, примечено от таковых мнение епи-курское еретическое, будто и человек по смерти другой жизни иметь не будет, так как скот. Боже мой! Что сего бедственнее! Праотцы наши держались святого Евангелия и верили учению Христа Спасителя, который утвердил, что будет воскресение мертвых, потом же суд, и восприимет каждый по делам своим, а теперь сему не верят! Какими слезами сию погибель оплакать можно погубившего дражайшее христианское название! Ибо не верить Христову слову есть совершенно отвергнуться его, и затем следует вечная погибель. Так-то светские книжки уловляют на свою уду души, не остерегающиеся от них! Господь Бог Спаситель душ наших да избавит, сохранит и помилует нас Своею благодатию и дарует духа разума, духа премудрости, духа страха Божия молитвами Всепречистыя Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии.

По окончании мая месяца едва дождались мы вожделенного часа, в который из Москвы отпущены выехали и в Новегороде расстались: Максим Ворсулев в Петербург, а я приехал благополучно в дом свой.

 

Приказчик

В течение 1761 года, июля 12 дня, прибыл в Белье от графа подпоручик Андреян Ефимов сын Машин для следствия об управителе Залевском, по поданным от недобросовестных крестьян затейных на него прошений. В то время присланным ко мне от него повелением поручено вотчинное правление, каковой случай от малорассудных почитается быть в толь знатной вотчине управителем за великое счастие, не считая того, что оное сопряжено с великою трудностью и попечением; мне же чудно воистину, что худородному и маломощному попущено сие почитательное звание. Тогда в Санкт-Петербурге при доме был управителем секретарь Иван Абрамович Навроцкой, достойный сего звания человек. При нем-то жил я красные дни, ибо управление мое под его распоряжением было беструдно и жизнь весела, что и почитал я за особливое себе удовольствие, даже по прибытии в Велье в 764 году француза Девальса, который помрачил тот свет, коим мы наслаждались, и мраком напастей покрыл всю вотчину, чего ко описанию не достанет времени, однако ж хотя кратко упомянуто будет впредь.

Во время благоуспешного моего вотчиною управления, единственно благостию Творца моего, сподобил меня Господь быть попечителем при строении в Велье Воздвиженской церкви Чест-наго и Жшютворягцаго Креста, к чему издавна желание мое было, чтоб построить каменную, но не находил способу, поелику к тому требовалось немалое количество материалов, денег и работников. Но невозможное от человек возможно бывает от Бога, только бы несумненное упование возложить на Его промысл; мнится ж мне, что промысл Всевышняго возвел меня на степень властительства толь великой вотчины не по достоинству моему, а для удобнейшего исполнения желания моего к церковному строению.

От давнего уже времени усмотрено мною древнего строения каменные развалины бывшего городка при самом Велье на горе, между двух озер, из коих надеялся я, раскапывая из земли, достать к тому строению плиты потребное количество, но препятствовало, что оное считалось государевым казенным, поспешествуя же Всемилостивый Господь в том намерении управил без остановки, ибо состоялся сенатский указ 759 года, августа 20 дня, с тем, чтоб имеющиеся внутри России ветхие крепости разбирать и употреблять в строение церквей и богаделен, по которому я от Опочецкой воеводской канцелярии получил дозволение и, наняв работников осми человек, самым делом достал плиты довольное число, а зимою из наряду на форпостную работу отделил часть — Куневскую волость, из которой против того наряду работникам свозил все и поклал около того места, где должно быть строение, и оная ломка коштовала мне до семидесять рублей, хлеба восмнадцать четвертей.

762 году нанял изо Пскова каменщиков шести человек, а к ним поставил работников с вотчины без платы, по очереди каждый день по двадцати, иногда и по тридцати человек. Начали сперва ров копать апреля 1-го дня и бутить диким камнем фундамент. Майя 9-го дня с крестохождением священники пришед, отправили молитвы основанию храма и водрузили с положением камня на месте престола крест, равно и на месте придельном во имя Успения Пресвятыя Богородицы; в тот день начали стену класть; и так одним летом придельную церковь и притвор совсем своды свели и накрыли дранью, а большую церковь вывели стены под самый свод.

На связи железа в подаяние подал граф Сергей Павлович Ягужинс-кий пятьдесят пуд; да еще из про-мышления моего, мирского кошту мелочных с вершков нечувствительным собранием, досталось до четырех сот пуд. Решетки в окны ковал, связей концы сваривал и прочие поделки исправлял кузнец, бывший на мирском жалованье, Алексей Петров; к нему в помощь из деревень взяты были Тимофей Вайтехов, Павел Гали-чинский, коим за труды вместо платы сделан из мирских подвод зачет и отчасти деньгами малое число дано, что помощиею Божиею без остановки и малым коштом исправлено.

Тecy на крышку до пяти сот, бревен пятьдесят коштовало покупкою до пятидесять рублев. Брусья шестисаженнаго двадцать штук безденежно вывезены миром из лесу, состоящего неподалеку от пригорода Красного, и во всех вывозках подводы были мирские, а плотники наняты были крестьяне Михайловской волости деревни Бахлицы Тимофей Иванов, Федор Исаков, Петр Федоров с товарищи восемь человек, коим за крышку вышло платежа до ста рублев, хлеба десять четвертей.

А как в своды каменные оказался плиты недостаток, то обыскал я на Синей реке, пониже Борисоглебского погоста, в даче помещицы Вохиной, от коей уступлено без явки и наломано до двенадцати сажень или больше наемным работником Антропом Сидоровым с крестьянином Воздвиженским; к нему даваны были мирские по очереди, без платы, равно и свезены мирскими подводами без платы ж.

Зде всяк, остановясь, подумай, сколько я отважно поступил к начатию такого многотрудного дела, к построению каменной церкви, не имев наличных денег более девяноста рублей, а наиболее без докладу и дозволения господина своего употребил не одну тысячу работников и подвод, в продолжение ж той работы, невидимо откуда, счислено по расходе и денег не одна тысяча рублей, да и всякая работа производилась благоуспешно. Воистину непостижима благость Божия, помогающая уповающим на Него! Кто Бог велий яко Бог наш! Ты еси Бог, творяй чудеса. Слава Всемогущему Богу, начало подавшему и конец венчавшему!

При разбирании старой деревянной церкви, которая строена в 7143 <1635> году священником Романом Федоровым, как видно, на погоревшем месте (ибо, копая ров, найдены погорелые железные вещи, как то: заличина, петли дверные и подсвечники и гвозди), думать можно, что от того построения по 1762 год составляло 127 лет, а освящение оной значит на доске, прибитой вверху между иконостасных поясов, подписано красками, что освящена в 7176 <1668> году; усмотрен лес в стенах весьма крепкий, и пожелал я перенесть и построить церковь же на месте, где издревле бывал Преображения Спасова мужеской монастырь, на горе близь озера Чада, коя начата строением в том же 762 году, а окончена и освящена в 763 году, июня 9-го дня. За оное строение, за тес и за крышу изошло денег 150 рублев.

В 763-м году, в марте месяце, случилась оказия посылать от вотчины челобитчиков и крестьян Иева Поряткова да Григория Отряхова, с коим послал я денег сто семьдесят рублей и с ними ж старый Воздвиженский колокол в двенадцать пуд (а другой, старинный, вылитый еще в 7112 <1604>-м году при царе Борисе Феодоровиче Годунове, оставил при церкви для любопытного древности знания), и то приказал я променить, а выменять новый побольше, около двадцати пяти пудов, да еще купить вновь в три пуда с половиною и в один пуд, почему выменен большой в 25 п<удов> 14 ф<унтов>, к променненому прибавлено денег сто шестьдесят восемь рублев, за покупной вновь дано двадцать восемь, за меньшой восемь рублев, из коих малый отдан к Преображенской церкви, а те два к Воздвиженской, привезены весною наемным из Москвы извозчиком. Звоном большой удался весьма хорош.

Новопостроенные церкви святили все в один в 1763 год: Преображенскую - июня 9-го, в понедельник, соборным Троицким изо Пскова священником Яковом Яковлевым, Воздвиженскую - октября 14-го, во вторник, придельную Успения Божией Матери - 15-го числа, в среду, ключарем того ж собора Иваном Парфеновым; при нем был протодиакон Роман да певчих соборных восемь человек; на расход вышло до ста рублей, а певчим дано десять рублей.

В 764-м году на Воздвиженской церкви и на придельной опаяны главы жестью, которой изошло две бочки, ценою семьдесят шесть рублей; мастерам заплачено денег двадцать три рубли, хлеба десять четвертей.

Тогда, видя все оное пришедшее к окончанию, коль радовался духом и благодарил Творца моего, сподобившего потрудиться во всем нужном для прославления святого имени Его деле, тем более, что я отважился приняться за такое дело, единственно положа надежду на Его святую помощь, не имея ни денег, ни сил, соответствующих состоянию моему; а наипаче опасался я препятствия, слыша об определении в ту вотчину ко управлению директором француза Девальса, который в состоянии был суровостью своею и алчным к обогащению несытством все разрушить и помешать, но на то время всемилостивым Божиим промыслом удержан был в других местах. За таковую Его благодать да будет слава, честь и поклонение Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков, аминь.

Понеже на свете все превратно, то и мое состояние переменилось. Был я самовластен в толь великой вотчине; управлял, как хотел, и не было никакого препятствия; в то время я все вышеобъявленное успел исправить. Затем угодно было Богу попустить в управление с полномочною властию вышеупомянутого француза Девальса, в наказание за грехи наши. Намерение его было: от зажиточных крестьян, налагая на них пени, обогатиться; к тому ж завесть фабрики, для того ж обогащения; по-русски говорить не умел, а держал переводчиков, нраву был жестокого, словом: был тиран, а не управитель. Сначала он приехал в Белье 1764-го года, февраля 1 дня, и пробыл недель шесть. Однако, удержан Господнею десницею, ничего не начинал и поехал в Петербург. После отъезду его оставшийся покупной тес перетесан и покрыта на го-

Гродище Архангельская церковь; за оную дано работникам сто рублев, хлеба до десяти четвертей, тес ценою стоял сорок рублев; к тому ж покривившаяся к Черному озеру вся церковная стена теми ж плотниками поднята и подобрана плитою; колокольня, рке совсем обветшавшая, переставлена прежде еще, в 762-м году, подобрана плитою, покрыта тесом сборным с прихожан Михайловской и Никольской малой волостей, а того ж 764 году, в конце лета, построены из теса две часовни: одна на месте, называемом Большая Скудельня, по Опочецкой дороге, а другая за Черным озером, для приему посещающих, от пригорода Красного идущих, чудотворныя Свя-тогорския Пресвятыя Богородицы образов, в день Воздвижения Честнаго и Животворящаго Креста Господня сентября в 14 число. Слава Всещедрому Богу, что и оное промыслом своим помог в век мой исполнить, удержав на время наступающего врага Богу и человеком, француза Девальса.

Иконостасы в каменную церковь работаны наемным столяром служителя Святогорского монастыря Григорием Никулиным с товарищи; зап-лочено им за первый, в придельную церковь, денег десять рублев, хлеба десять четвертей и несколько харчевых припасов; за большую денег сорок рублев, хлеба восемь четвертей и всего харчу небольшое количество, ибо начинались уже мне помешательства, наступали дни прискорбные по причине Девальсова вступления.

Девальс вторично приехал 1764 года, декабря 25 дня, в день Рождества Христова, и суровым своим нравом и поступком помрачил нам тот свет, коим мы благодатиею Божиею наслаждались. Вначале оного столяра выгнал из вотчины, которого пустил для докончания работы посадский Андрей Васильев сын Лапков, где он, живучи, достроил.

Потом, злохитрым своим вымыслом проискивая способов своего обогащения, приметил, что все крестьяне имеют привязанность ко мне, поелику они угодным для их моим управлением были довольны и держались, почитая меня за надежного своего предводителя. Думал он, что я в состоянии подвергнуть их его абсолютной власти, с тем, что они будут ему безмолвно повиноваться, и для хитрости вымышлял прежде меня в свою сеть уловить, употребляя хитрость. Сначала задал мне страх - приказал сковать в железа, причитая затейные на меня вины, но вскоре из оных освободил, притворяясь, что он меня прощает, лишь бы только услужил бы ему в приведении к безмолвному повиновению крестьян; в том ему вся нужда зависела. И сверх того, наивяще привлекая меня к тому, в наступивший новый 1765 год подарил шелковою штучкою тканою на камзол, обещая впредь еще и кафтаном подарить.

Хотя я и видел себя в порабощении у него, по данной ему от графа власти, но склонность моя отнюдь к его желанию не преклонялась, ибо я был для крестьян сожалителен и почтителен, почему они совершенно меня и держались; я ж, видя намерения его злые, сердечно сожалел их, тем более что довольно известно было, что он в Москве, в Павловской вотчине, тиранствовал и многих до конца разорил, а иных мучил, держа в заключении в погребе, то сие предвещало нам всеобщее бедствие. И так в горести души проводил я перед ним молчанием, ожидая, что наконец откроется. При всем том обязан был в сходность графских повелений исполнять его приказания, кои состояли не в чем другом, как только внушать крестьянам, дабы они были ему беспрекословно во всем послушны, а затем располагался он начать с них уже не волну стричь, а кожу сдирать и тем исполнить свою алчную утробу обогащением. Поступок свой оказывал при том величаво, гор-дяся так, как бы сам граф или еще выше.

Вскоре по приезде его приехали из Москвы фабричные мастера с материалами и ткаческими станками, которые наиболее страху придали как наговорками, равно и привезенными фабричными материалами, коих крестьяне ужаснувшись пришли в отчаяние и оттого сильно возмутились; я же, исполняя свою должность, увещание мое предлагал им, чтоб они ему повиновались, которое продолжилось только до 10 числа декабря 765 году, в которое я отлучившись был по его приказанию для написания купчей крепости в город Опочку; крестьяне же, того числа собравшись в великом множестве, до двух тысяч человек, предлагали ему, чтоб он все свои новозаводимые ремесла отменил, и, отважась надеждою на графа, что-де он отяготить их (так, как Девальс располагал) не согласится, произвели народное смятение, крича, чтоб он немедленно выезжал из вотчины; иные ж азартные между теми ж кричали обволочь дом соломою и со всеми ими сожечь*, но другие сему не соглашались; и так продолжали до вечера; а Девальс с бывшими при нем французом же Антоном Бодеином, переводчиком Стахеем Трофимовым и служителями Иваном Васильевым и Александром Ивановым, запершись в доме, приготовив ружье, сидели в страхе и при случае старались крестьян уговаривать, обнадеживая в скорости от них выехать; при всем том крестьяне грозили и мне побоями, причитая, что я их оставил и будто держу сторону Девальсову, а сие заключили они из того, что я их часто увещевал повиноваться Девальсу, да и не можно было миновать, поелику о сем от графа было строгое ко мне предписание; однако ж десница Вышняго защитила отлучкою моею в Опочку; но с другой стороны Девальс возымел сильное на меня подозрение, будто я, науча крестьян его убить, сам нарочно изыскал средство отлучиться в Опочку. Боже мой! Как возможно избежать бедствия? Беды отовсюду: беды от чужих, беды от своих, беды окружают со всех сторон; я ж под совестью утверждаю, что то выдумано ложно, и в мысли моей того не бывало, и хотя за то претерпел жестокое искушение, но, Видяй в тайне сердца наша, оправдил и от всех скорбей избавил мя Господь, еще же и возвеличил на мне милость Свою.

Девальс помощию рассылыцика Андрея Федорова сына Возвизая, который ему тайно нанял подводы, в великом страхе выехал из Белья, не настоящею дорогою, а в сторону, мимо Рождественского погоста, Воронецким уездом, и остановился во Пскове. Я, узнав о сем, рассудил к нему ехать, куда 20 числа ген-варя и отправился, забрав с собою оставшиеся от него вещи, и явился к нему 22 числа. В то время, в рассуждении принятого на меня подозрения, предлагаемы были мне многие вопросы, испытуя, не откроется ль чего в подтверждение из моих ответов; однако ж невинность, также свидетельство бывших при нем служителей оправдали меня тем, что они достоверно от крестьян во время смятения слышали о намерении их меня бить. И так 23 дня я отпущен от него по-прежнему в Белье, а он сбирался ехать в Петербург.

Слух носился, что граф недоволен был таковым его поведением, что в коротком времени употребил много затеев и тем привел крестьян в возмущение; однако ж, хотя не скоро, домогся склонить графа и взял от него доверенность усмирить крестьян и виновных, кого он признает, наказать, как он, Девальс, рассудит. Получа таковую доверенность, Девальс приехал февраля в первых числах во Псков.

Я между тем жил в Белье в тревожных мыслях и великом смущении, ибо не знал, кому будет удача: крестьянам ли в их начинании, или Девальсу; крестьяне ж самым делом сочли меня за сообщника Девальсу и за то соглашались бить, а особливо в среду на первой неделе Великаго Поста, за отсылку к Девальсу старосты их мужского Прокофья Калинина под присмотром брата моего Ивана, что и более подавало им к подозрению на меня сумнение; но и от того десница Вышняго защитила, ибо на то время отъехал я в Святогорский монастырь, а оттуда ездил к ассесору Ивану Большому Львову для испрошения совета, каким образом мне от такого злоключения избавляться (после ж усмотрел, что сия надежда на человека тщетна); еще ж и на дороге сбирались, переняв, меня бить; однако ж защищения Всесильнаго удостоился: пред самым же оттуда моим приездом прибыла в Велье присланная по просьбе Де-вальсовой от Псковской канцелярии воинская команда пятьдесят человек при двух обер-офицерах, кою собрано из крестьян под караул шесть человек, а мне ордером предписано к нему явиться.

Я уже по обстоятельствам предвидел предстоящую мне от Девальса напасть и, пришед в отчаяние, полагал намерение спасаться бегством в Польшу, что и объявил я матери своей и жене; но они, будучи женского слабого духа, безмерно возмутились, приемля себе на ум, что, лишившись меня, лишаются последнего себе защищения и надежды, о чем и я также соболезновал. Наконец отважился, отменив то свое намерение, возложив печаль свою на Бога, явиться к Девальсу, что ни последует.

Итак, отправляясь во Псков в субботу 19 февраля, явился к нему в понедельник числа 21. При самом входе моем взирал он на меня зверски и подавал тем ужасный страх, при том спро-ся, что я по отбытии из Велья делал; и, не вытерпя ждать надлежащего ответа, приказал подать ножные оковы и положить на мои ноги. Наконец объявил мне, что я первый бунтовщик, велел отвести в холодную палатку, не имеющую ни печи, ни окончины, в которой я заключен.

По наступлении вечера взят я был под провождением солдат четырех человек к нему в покой, в коем солдаты поставлены были вокруг меня, а капрал стал по правую сторону, и, держа под пазухою связку батожья, спрашивал меня, в чем состоит должность приказчика и для чего крестьяне взбунтовались, а я не удержал? Наконец спрашивал, какой сундук отвез я ночью в Опочку, у кого поставил и сколько в нем денег, чтоб я неотменно признался, ибо-де он знает, сколь тот сундук тяжел. А как в самом деле ничего того не было, то мне признаваться было не о чем, оклеветан же я был ненавистниками, будто после смерти прежнего управителя Залевского получил многие тысячи денег, да и собою, будучи управителем, будто нажил немалую сумму. И так, оставляя раздумать до утра, приказал отвести в тож холодную палату с таким подтверждением, буде не признаюсь, то будет спрашивать под батожьем. Однако ж, Бог тому свидетель, что я Залевского деньгами отнюдь не корыстовался, ниже сам имел попечение скопить, да и не старался, Богу меня от того соблюдающу, Ему же слава, честь и поклонение во веки. Напоследок же Его благостыня обогатила меня неисс-четно, непостижимым Своим человеколюбивым промыслом, так что я наслаждаюсь и поныне с семейством своим великих Его дарований.

Сие приключение в невиновности и страх побоев, коих я до того никогда не видал, поразили меня и ввергли в отчаяние самой жизни, воображая себе, что он меня замучит. И так, лишась всякого рассудку, волнуясь бурею мыслей, сидел я в той палатке, в которую посажены были, в оковах же, крестьяне Малофей Марамохин, Данила Чернавин и Перфилий Быков, кои, тужа о напасти, нашедшей на нас, и видя меня в крайнем отчаянии, между прочим говорили, что-де пред сим недавно писарь Максим Ворсулев осмелился (получа к тому средство чрез порцию вина) перед французами упорно выговаривать, для чего они его сковали в железа, ибо ежели признают его в каком преступлении, то б отдали к суждению в гражданский суд, а не морили бы у себя в холодном погребе, почему и приказали-де они его перевести в теплый покой. То выслушав, я заметил и, держа в памяти, помышлял, как бы и мне подобным образом произвести способы своему облегчению, и, дождав утра, ожидал, когда меня спросят к Девальсу для вышеупомянутого о сундуке допросу, о чем меня страх мучил беспрестанно и чаяние побоев приводило в отчаяние. В то время вышесказанный рассыльшик Андрей Федоров, бывший прежде мне надежный, а потом, как выше сказано, сделался им верный услужник (и его проворством они из Велья от крестьянского возмущения вывезены), из сожаления ли своего ко мне, или в другом каком смысле, принес ко мне пирог; а француз Бодеин, пришед с ним с ключом, отпирал заключения моего двери, то я, будучи в помешанных мыслях, помня вышеписанный о Ворсулеве разговор, а притом возымев досаду и на сказанного рассылыцика о его предательстве, что он, отступя от меня, перекинулся к ним, а более из отчаяния, наведенного вечерним страхом побоев, несмотря на то, что мне пирог принесен, употребил к Бодеину подобные Ворсулева представления и говорил без наблюдения учтивости, за что они морят меня в холодном погребе; ибо ежели они сочли меня бунтовщиком, то б отдали к суждению в гражданский суд. Выслушав он мои слова, тотчас заключа мою палатку, пошел и объявил Девальсу; вскоре потом пришел сержант Шевляков, имея при себе солдат четырех человек с ружьями и примкнутыми штыками, и, взяв меня в оковах, проводили вверх к Девальсу, который, увеличивая угрожения, кричал через переводчика, для чего я против его упорствую; а я продолжал то же свое требование, дабы они, не муча меня у себя, отдали к суждению по законам; но видя, что они того сделать не хотят, а к большему угрожению Девальс приказал мне связать руки назад, почему я, вышед из границ здравого рассудку, предал себя опасности, выговоря, что ежели они меня не отдадут в гражданский суд, то я имею доносить о интересном деле государеве*. Сие употребил я, помышляя надвое: 1-е) что я тем их, как иностранцев, не разумеющих Российских законов, приведу в страх, послабление их ко мне жестокости (что и самым делом было бы); 2-е) ежели не так, то уже буду судим по законам, но избегну их мучения, которого я чрезмерно боялся; а по суду надеялся я от них избавиться и определенному быть в военную службу, о чем ниже обстоятельнее выяснится. К несчастию же или судьбою прилучился при том прапорщик Якимов, который, похлебствуя им за удовольствие угощением, вступился их ободрять и помогать и начал грозить мне побоями, дабы я открыл, какое я имею доносить дело интересное, почему я, видя неизбежность, боясь побоев, принужден был объявить, что о корчемстве. Замышленный же мною донос единственно ко избавлению себя от мучения, на такой конец, как выше упомянуто, чтоб, избежав их рук, вступить в военную службу, имел основание на справедливости, ибо подходящий к сему суждению крестьянин Михайло Иванов сын Баранов действительно в том преступлении был повинен. Услышав от меня прапорщик Якимов о существе дела, приказал сыскать того крестьянина Баранова и коль скоро спросил у него о корчемстве, то он без всякого запирательства признался, что у него было к свадьбе закуплено заграничного вина ведер с десять, что услышав, прапорщик Якимов заткнул у себя уши и из умыслу говорил, что он худо ушми слышит, а между тем подавал научение о покупке с питейного дому вина. Опасаясь же далее входить в дело, видя, что оное и для него опасно, в рассуждении признательности повинного, советовал Девальсу отвести меня поскорее в то же заключение, не развязав рук моих, куда я тем же сержантом с вооруженною командою и отведен; по приводе же туда Бодеин приказал мне руки развязать, и остался я с вышепомянутыми крестьянами Марамохиным с товарищи в том же заключении, наполнен наиболее тревожными волнующимися мыслями.

В то время содержания моего столь строго наблюдаемо было, что никого ко мне не допущали, и уже не оставалось надежды на спасение; дух мой в смущении, и отчаяние преодолевало; нет способу изъяснить толь жестокого прискорбия, когда ниоткуду мог надеяться помощи, видел себя от всех оставлена, в заключении неисходном, даже для телесной нужды выпуску не было, а принесена была деревянная шайка; словом - объят был совершенным отчаянием: лишен семейства, дому и poдства даже и сообщения с людьми, заключен жесточае сущего убийцы, ибо и те имеют сообщение с другими, а я не имел сотоварищей. В таковом обстоятельстве призрел Господь с высоты святыя Своея, вдохнул вступиться родственнику моему, архиерейскому певчему Михаилу Антонову, который сжалился, видно, по наставлению доброжелательных людей, подал преосвященному Иннокентию, епископу Псковскому, прописывая чинимое мне от французов изнурение, от которого-де находился болен, просил о защищении, по которому преосвященный, будучи сведом о прежде бывшем старании моем о строении церквей Божиих, подвигнулся жалостью и дал консистории своей резолюцию, которой содержание явствует в сообщенной во Псковскую провинциальную канцелярию промемории, с коей при сем следует копия.

Получена февраля 25 дня 1765 года.

 

Промемория.

Из духовной его преосвященства Иннокентия, епископа Псковского и Рижского, консистории во Псковскую провинциальную канцелярию. Сего февраля 24 дня 1765 года, поданным его преосвященству, Псковского архиереопрестольнаго Троицкого собора певчий Михаила Антонов прошением объявил: онаго де февраля от 20 числа жены его Анны Макаревой дочери брат двоюродный, господина генерал поручика, действительнаго камергера и кавалера графа Сергия Павловича Ягушинскаго, Велейской вотчины прикащик Леонтий Артамонович сын Травин, у директора француза Девальса, признавая якобы во учинении ему, Арвалъсу, от крестьян его высокографскаго сиятельства обиде с прочими сообщниками содержится во Пскове, в квартире его, в цепи и в железах, связанный назад руки, в холодном погребе один, при чем де в том погребе за хладностию и караульных, солдат нет, а стоят оные с переменою не в самом том месте, где он находится, при дверех с лица, и содержится без всякого пропитания, и пить, и есть нечего, чрез четверосуточное время не дают, отчего претерпевает глад, и имеется по слабому своему и малосильному здравию при смерти, и просил, дабы его из того погреба приказано было освободя исповедовать и Святых Тайн сообщить, чтоб он безвременно от гладу и вышеявствующаго мучения здравию своему не учинил бы какова наивящаго себе изнурения, а паче того и подлинно б без покаяния и Святых Тайн сообщения не умер, просил, дабы означенного прикащика Травина, яко находящагося в нестерпимом мучении и чтоб за вышеявствующими резонами не причинилось ему наигоршаго изнурения, при жизни его взять к защищению, во Псковскую провинциальную канцелярию и тамо приказать священнику исповедать и сообщить Святых Тайн; а что до него касается, то де и в оной провинциальной канцелярии надлежащее следствие произвести с ним возможно, по которому прошению его преосвященство, разсуж-дая, что требует долг архипастырский защитить немощного от рук сильных, тогда ж наипаче, когда следует опасность к душевной погибели, того ради, по архипастырской власти, соизволил консистории приказать о свободе оного Травина из рентного погреба из под караула, ежели то так как из вышеявствующаго прошения явствует, подлинно он в таких строгостях содержится, и о взять и по делу его, что до него, Травина, касается, во Псковскую провинциальную канцелярию, по учинении с ним в винности его по законам во оную провинциальную канцелярию сообщить промеморию, и по взятии его в той канце<ля>рии исповедать, и буде к сокращению жизни его окажется опасен, то и Святых Тайн сообщить, дабы от того яко показуемаго нестерпимого содержания не мог придти в совершенное жизни своея отчаяние, и по долгу христианскому не умер бы без покаяния, о чем сею и сообщается. Псковская провинциальная канцелярия да благоволит о том учинить по Ея Императорского Величества указом, а по взятии его для исповеди и сообщения Святых Тайн, духовную консисторию уведомить письменно не в продолжительном времени, чтоб не упустить души человеческой без покаяния. Февраль 24 день 1765 г.

Подлинную подписали: Иосиф архимандрит монастыря Псково-печерскаго, Иринарх архимандрит Спасомирожский, Иоанн протопоп Троицкий, секретарь Николай Карпов, справил подканцелярист Логин Антонов.

Я, не знав такой происходимости, в пользу мою следующей, настоял упорно, чтоб отдали меня в канцелярию, повторяя, что имею доносить о интересном государеве деле, во уповании, что тем избавлюсь от их угрожаемого тиранства и нужного в холодной палатке содержания; не находя иного средства, желал пользоваться хотя бы под арестом, но в теплом покое, но сильная их рука все вышеписанные способы уничтожала, и ничего на то не воспоследовало, почему безнадежность отчаяние мое умножало до крайности.

Всемилосердный Творец наш обыкновенно ниспосылает Свою непреоборимую силу и помощь тогда наипаче, когда человеческие силы изнемогут. Видя невинность мою, из рук его мучительских подал чудным образом средство высвободиться. Был при Девальсе переводчик, знающий твердо французский язык, природою из причетников, уроженец подмосковный, бывший прежде при походной церкви одного посланника Российского во Франции, Стахей Трофимов. Видя мое невинное оскорбление, сожалел и из того сожаления употреблял обо мне при случае в разговорах, как о строгом меня содержании, так равно, что я неоднократно, нудясь от рук их высвободиться, объявляю интересное дело государево, но они-де, на то не смотря, усугубляют над ним свою строгость, каковой разговор о неосторожности свой, не знав в деле важности, употребил, будучи в провинциальной канцелярии, секретарю Ивану Гавриловичу Зарину, а, неподалеку сидя, прокурор Ларион Федорович Бибиков все то слышал, который, сочтя за важность, не приказал его из канцелярии выпускать, доколе он о том, что выговорил, не представит письменно доношением; и так он и не рад, да принужден, видя себя задержана, и потому-то я взят в провинциальную канцелярию присланным за мною сержантом Иваном Кузьминым.

По приводе меня в судейскую спрошен я воеводою при вышесказанном прокуроре, о чем я имею доносить, на что я ответствовал: о корчемстве. То велено мне написать доношение, при чем воевода, генерал-майор Петр Лазаревич Позняков, знав прежнее мое состояние и замечая моя невинность по виду, казался обо мне сожалителен, а далее от часу становился переменен, угождая Девальсу; производил дело, наклоняя к моей повинности, будто я, сделавшись доносителем, и не доказал, подводя меня по тогдашнему узаконению во отдачу в солдаты, что мне в рассуждении избежания из рук Девальсовых и желательно было; с положенным же в указе 751 году декабря 25 дня по 6-му пункту совсем не согласно, ибо от управителей и приказчиков на представления о корчемниках никаких дока-зов и свидетелей требовать не повелено; однако ж, несмотря на то, дело ведено так, как просто о доносителе, чтоб ввергнуть в несчастие, и я был под следствием две недели, пользовался теплом и лучшею свободностию, даже и в баню отпущен был и железы с ног в ночное время всегда скидывал.

Девальс терзался, что я из его рук взят, и всячески проискивал к себе возвратить; наконец убедил воеводу, который меня с тем же сержантом Кузьминым на своей запряженной в сани лошади отослал в квартиру к Девальсу скованным же; тогда-то я воображал себе конечную погибель и представлял быть себе замучену за мое к нему сделанное супротивление, что ему весьма удобно было сделать, имев начальных судей к себе во всем склонных, данную команду военную послушных и, так сказать, внимающих помаваниям его отверстыми очами. Но, о благостыня Твоя, Господи, что творит всесильная Твоя десница! Но и Ты, о Пресвятая Дево Богородице Заступница всех скорбящих, не надеющихся на деяние, и сущих в бедах покров и защищение! Во всю сию продолжающуюся бедственную мою нужду не видел себе оскорбления побоями ниже малейшего, что единственно почитаю чудесное от такого зверонравного тирана избавление, поелику прежде меня других тирански мучил побоями и заключением в погребе по году и более, наипаче же и те, кои ему в видении моем угождали, в том числе писарь Илья Быков, не избегнули от него побоев; воистину возвеличил есть Господь сотворити со мною милость.

Приняв он меня от сержанта, несказанно обрадовался и, не чиня мне ни выговоров, ниже угрозов, приказал отвести в то ж заключение, куда уже и брат мой Алексей сыскан и посажен; принужден же он содержание наше положить выгоднее, а именно давать с кухни пищу, хотя простую, но довольную; сверх того, деньгами на каждого по две копейки на день. Сие же мне на постыждение наше, чтоб могли понимать сравнение свое с настоящими колодниками, быв прежде приказчиками. К тому же для тепла сделана печь и вставлена окончина, но для телесной нужды отнюдь не выпускали, как думать надобно, опасаясь, чтоб мы утечки не сделали; для исправления ж принесена была шайка, которую караульные ежесуточно выносили. Сколь печаль и скука нас одержала, а наипаче лишаясь воздуху от тяжелого запаху, претерпевали мы в здоровье своем великую тягость через шесть недель с половиною, то есть апреля по 27 число, по день Преполовения праздника Святыя Пасхи.

В течение того времени, увеличивая свое суровство, выдумал над нами наругательство, как видно наибольшее устрашение прочил. Дабы скорее ему предались в повиновение, приказал фершалу остричь на голове волосы, сперва Трофиму Баслакову, потом Максиму и Назару Ворсулеву, затем дошла очередь и до меня; в среду за неделю Преполовения острижен. Такое надругательство в рассуждении невинности было несносно, но полагал себе во утешение, что стражду безвинно; по прошествии ж недели, в выше-назначенный день Преполовения, призван был к нему, и предлагаемы были мне от него обвинения, чем он признавал меня виновным; но все поистине затейно, и иное по клевете моих ненавистников, а и иное выдуманное им самим; но при том примечательно было, что он не рад, столько меня огорчивши; я, напротив того, сколько Бог на разум наставил, приносил оправдания; наконец выговорил я ему, что я поистине старался соблюсти ему верность и никакой неправды сделать в намерении не был, кольми паче против его ни малейшего умыслу не имел, ниже с крестьянами соглашался (что и есть самая истина, Бог тому свидетель!). А потому не надеялся от него такового удручения; ежели ж бы я был согласен с бунтующими против него крестьянами и дал бы им знак хотя малым каким помаванием, то б, конечно, он был убит, каковое мое объяснение наиболее произвело в нем чувствительность, и, сидя на стуле, сложив руки к коленам, покачивал головою в задумчивости, так, как бы с сожалением; но уже поправить было поздно; и так, сказав мне чрез переводчика, что я графский человек, к графу он и отправляет меня и что граф изволит, то-де с тобою и учинит; потом спросил, пью ли я водку (коей я до того, кроме наливок, не пивал); я отвечал, что теперь с горя выпью, почему поднесли мне водки французской неполную рюмку, и я выпил; и так, препоручив меня скованного в железах отставному сержанту Степану Воинову да конюху Якову Анфиногенову, отправил в Петербург на почтовых, куда приехали 30 апреля в субботу; будучи же в дороге в проезде чрез Новгород в полуночное время, имев свободный случай в отлучку обоих провожатых моих и почталиона от повозки, весьма колебался я мыслями и намерялся бежать за границу, да и во время содержания в палатке с братом Алексеем то ж намерение имели, для чего проломали было в потолке печную трубу; но Господь, судьбами своими соблюдая к лучшему, не допустил и по днех печальных и скорбных наградил своею благостию сторицею и паче всякого чаяния, коею и ныне, благодаря Творца моего, наслаждаюсь.

По приезде в Петербург в дом графский, в небытность графа в доме, от управляющего домом француза Шевалье употреблена надо мною великая строгость: приставлены караульные с подтверждением, чтоб отнюдь никого ко мне не допускать, так точно, как бы по секрету держимому в каковой важности; по прибытии же в дом графа строгость уменьшена, и далее уже и караульные отменены, только во оковах просидел девятнадцать дней без всякого спросу и резолюции, из чего доказательно, что графу не нужно было входить обо мне во испытание, а, видно, уважал представление Девальсово, коим он настоял, чтоб меня отослать в Сибирь на заводы; но промысл Божий, строяй на пользу нам, грешным, превратил все их умышления, приуготовляя сотворить со мною по неизреченной Своей милости.

Все вышезначащее горчайшее искушение и претерпение чрезвычайной нужды, имев разлуку с родительницею, женою, дочерью, лишась дому, иждивения и отечества, даже едва имел нужную пищу и одежду, свободы же и выгод вовсе отчаявался; одержала же всегдашняя печаль и ежеминутная скорбь сердца. О, коль премудрая учительница скорбь тем научила меня призывать на помощь Небеснаго Бога Вседержителя и Пречистую Его Матерь в заступление, так что в заключении, не имея книг, молились, читая молитвы, которые могли наизусть знать и, сидя в заключении, вспомнить и затвердить; а в Петербурге случай был входить в домовую церковь, коей священник Иван Васильевич разговорами своими подавал мне великое утешение, сказывая прежде бывшие ему подобные от Нижегородского архиерея, потом бывшего Новгородского митрополита Димитрия Сеченова гонения и оковы чрез шестнадцать лет. Даруй ему, Господи, вечную память, ибо он утверждал полагать упование свое на Бога. И так продолжение мне скорбных дней советом его было сносно, нрав мой полировался к смирению, о тщеславии не приходило на мысль; словом, нужда научила любомудрию, так что после паки власть мне попущена была над многочисленною вотчиною, но употреблял оную благорассуднее и умеренно и тем заслужил себе доброе имя и от подчиненных своих похвалу, которую даже доныне, по отсутствии оных в 1774 году, чрез пятнадцать лет, превознося, свидетельствуя заочно, тако: не было-де такого командира и впредь не буде; но сие мое велехваление отнюдь не составляет мне превозношения, ибо не сам я доволен был управлять сим народом, ниже разум мой и проворство достигнуло таковой чести, понеже я родом был незнатен, возрастом скуден, смыслом невежда и ничем не отличен был от прочих простолюдинов; но единственно смотрением Божиим пал жребий, и чрез попущенное искушение напастьми умудрен и научен быть к тому способным; в таком случае слава и похвала Единому Премудрому Богу, творящему дивная чудеса. Но к продолжению возвращаюсь.

По прошествии содержания моего в оковах девятнадцати дней оныя с меня сняты и я двоекратно к графу призывай был в странном виде: голова острижена, одежда худа, единый только овчинный тулуп, и тот залощенный, будучи в заключении, от грязи. Граф, взирая на меня, что помышлял, о том знать было не можно, а только спрашивал о земледельстве, каким образом разумножить посев льна, удобрить землю и прочая; а обо мне будто ему и дела не было, только, по-видимому, укоряла его совесть, что я, первоначальный в вотчине управитель, не сделав чрез четыре года управления пороку, доведен в такой поругательный вид и состояние, якобы сущий осужденник. Особливо постыдно ему было, когда я призван был к нему, на то время приехал граф Александр Сергеевич Строганов и, увидев меня в таком виде, спросил у него: что это у вас за чудо? На что он, усмехнувшись, ответствовал, что Девальс ему то наделал.

И так мало-помалу избавился я невольного содержания, и вскоре потом, июня 12 числа, управил Господь не по хотению графскому, а особливым случаем. Жил у него в доме для пропитания подполковник Авраам Иванович Ушаков. Тот, по своему проворству и хитрости, входил к графу в доверенность и обнадежил ехать в вочтину и рассмотреть все обстоятельства, учредить порядки, в пользу графскую следующие; причем уже на Девальса полагаемы были хулы; к тому ж подпал он к следствию по опасным фальшивопровезенным заповедным товарам, к коему его требовали, почему он вскоре после моего изо Пскова отправления получал о том предосторогу, сам искал себе убежища, и вся партия его рассыпалась. Граф, таким образом лишившись Девальса, охотно согласился Ушакова в вотчину отправить, который, для узнания тамошних обстоятельств, настоял, чтоб меня с ним отпустить; но граф того сделать не хотел. Однако ж Ушаков превозмог своим требованием и взял меня с собою. Приехали в Белье 22 июня, прожили до 2 августа. В то время, чрез довольные обо мне любопытства, Ушаков нашел, что я пострадал безвинно, и удостаивал паки к правлению вотчиною, но поелику дело мое во Псковской провинциальной канцелярии не решено было и настояла опасность отдачи меня в солдаты, то во избежание сего оный Ушаков, возвращаясь в Петербург, взял меня с собою.

В тот мой приезд в Белье впервые свиделся с родительницею, женою и дочерью, которые во все время гонения Девальсова странствовали в бегах, покинув дом и все свое иждивение. В доме жили определяемые Девальсом на место мое управители: поручик Арсеньев, прапорщик Баравинов и прочие. Пожитки мои неоднократно описывали и печатали, но больше для растащения, ибо мы собрались в дом свой, имеющий только стены и негодный дрязг, но в последовании времени наиболее обогатил нас Господь Своим милосердием.

Тогда с Ушаковым приехали мы в Петербург, рекомендовал он графу обо мне и о достоинстве моем, почему положено дать мне место приказчика к таковому ж управлению крестьянами. И так с 1 октября 1765 года определен я в мызу Колтыши приказчиком, в коем было по ревизии мужеска полу пятьсот тридцать семь душ. Зимою перебрался я туда с женою и дочерью, а мать свою оставил жить в Белье, в доме своем. В той мызе находился я только 1766 года июня по 24 число в вожделенном спокойствии. Потом, по требованию вышепомянутого псковского воеводы Познякова, к решению недоконченного обо мне дела сыскан и отведен под караулом в Санкт-Петербургскую губернскую канцелярию для пересылки во Псков. Паки оскорбление меня постигло, паки подпал я заключенному содержанию, в коем чрез две недели счислялся колодником. Почтение мое из приказчиков, в числе невольников, уничтожилось, и я паки смирился до крайности, даже получал от подаваемой колодникам милостины участие. Вот как на свете все превратно!

По прошествии двух недель содержания моего отправлен я в пересылку во Псков, под строгим провождением двух солдат. Притом домогся я отпросить у графа с собою жену и дочь, кои отпущены со мною. По приезде во Псков, чрез просьбу графскую, а паче промыслом Творца нашего, июля 14 числа 1776 году, дело обо мне решено с тем, что я удостоен в военную службу, а вместо меня граф дал перемену, в зачет других, испрося меня обратно к себе. Из сего решения коловратное приказных дел производство и неправда судейская ясно представляются, ибо что я не доноситель, а терпящий гонение, в оковах будучи, принужденно в то дело вступил, то они, судьи, очевидно видели, но в угодность Девальсу наклонили к моему погублению. Когда ж Девальсова память погибе с шумом, то, угождая графу, обратили дело ко избавлению; и сего ради советую всевозможно убегать всякому от тяжбенных дел, кои действительно в состоянии навести мучительную жизнь и конечное разорение. Еще ж во определении написали, чтоб меня так, как ложного доносителя, наказать плетьми, которое, однако ж, за просьбу графскую оставлено, но я, как выше сказано, в век мой доносителем не бывал и никогда намерения не имел, следовательно, и наказания не заслуживал. Сие определение в последующее время ненавистникам моим служило острым орудием к погублению моему, ибо оное толковали, будто то наказание публичное, и якобы я тем чести и сообщения с честными людьми лишен. Вот ненависть и злоба что творить стараются: не облегчить отягощение, а усугубить язву. В возражение того истина имеет свое право течение продолжать посреде напастей безбедственно. Что я тем определением не подвержен публичному наказанию, то явно из того, что я удостоен в военную службу, а наказанным публично законы, особенно генерального регламента 53 глава, ни в какую службу определять не дозволяет; да и в указе 1751 года, декабря 25 дня, по которому я судим был, отнюдь не значится, чтоб самым повинным чинить публичное наказание. Если ж бы я лишен был чести, то б не допущен был после того править вотчиною и почасту бывать по делам в той же провинциальной канцелярии с 1764 году, отдавая рекрут и представляя собранные с крестьян оброчные деньги, производя полюбовные с соседственными владельцами в землях разводы, всегда имел обращение с честными людьми; однако, в случае прекословия, не был бы терпим соперниками; по прошествии ж правления моего девяти лет в 1777 году удостоен я от господ штаб- и обер-офицеров, двадцати трех персон, похвальным о поведении моем аттестатом, который представлен от меня 1778 года, генваря 9 дня, в наместническое правление, и допущен по увольнении от господина в государственную статскую службу, каковое происхождение весьма кололо глаза ненавистникам моим, которые сохнут о том, егда видя счастие в ком. Господь да будет им милостив, а я, храним Божиим милосердием, доныне неврежден ядом злобы их, впредь же да защитит десница Вседержйтельная, молю Господа.

Возвращаясь на продолжение, изъявляю, что по получении из Псковской провинциальной канцелярии свободы, в знак моего благодарения за чудесное избавление от столь многих и тяжких напастей, ходил я из Пскова пешком во Псково-Печерскую обитель и отправил в церкви Пречистыя Владычицы Богородицы достодолжное мое поклонение, в чем ощущал в печалях чувствительное утешение, так, как и прежде, возвращаясь из Сибири, был для такой же благодарности во Свято-горском монастыре; в прочие же случаи прибегал с молением, прося помощи и заступления, в Крыпецкий, Елизаровский монастыри или в которую-либо градскую церковь; тем и не оставлен в погибели и от всех скорбей избавлен паче надежды.

Управитель

Изо Пскова приехал я во отечество мое в Велье августа 7 числа, и не в долгом времени граф определил меня к должности поверенным к генеральному межеванию, с произвождением жалованья на месяц по семи рублев; управителем же определен вскоре потом придворной конюшни ясельничий капитанского ранга Михаил Антонович Евреинов, человек добрый: при нем жить мне было спокойно, и в 1764 году построил я себе дом на каменном фундаменте.

1768 году, генваря 14 дня, прислан указ из комиссии, учрежденной по именному указу о имениях графа Сергея Павловича Ягушинского, чтоб управителя Евреинова отрешить, а вотчину поручить выборному, смотрение ж иметь над ним и над вотчиною мне. С того времени паки меня окружали труды и попечения.

Хотя оброчные деньги, собираемые с крестьян, велено отправлять 9 во Псковскую провинциальную канцелярию, но и граф домогался получать себе, в рассуждении недостаточества своего, то ласкою, иногда угрозами, причем я просил у него увольнения вечного, которое он дать обещал, а я, за указанным уже запрещением пересылать к нему деньги, однако ж имел всегдашнее грызение сердца и опасность, чтоб не погибнуть; да и действительно защищен в том промыслом Божиим, о чем сказано будет ниже в своем месте.

В течение управления моего крестьянин Яков Прокофьев, прозванием Синильник, взбунтовался противиться - из пяти сынов своих не дать в рекруты, - из чего вышло поползновение и другим отбывать. Я, будучи нетерпелив его беспорядка, весьма много труда принял ко отвращению оного: то домашними поискали ловить и преодолевать (против чего оборонялся он оружием), то представлением графу и комиссии, а потому были от судебных мест следствия и великие беспокойствы, от него ж, Синильника, затейные, избывая наказания, жалобы. Против того с немалым трудом очищал себя ответами. Напоследок обратилась болезнь на его главу, так что двое из детей его заворовали в Бедринском усадище, и за то дом его, Синильников, до основания разорен, распродан и растащен. Тогда он более ожесточился. Потом нескоро и с большими хлопотами, однако ж дошло, что граф его отослал в каторжную работу в Кронштадт, а из детей его один помер в тюрьме, другой наказан кнутом и отослан на поселение, а трое отданы в солдаты, из коих один бежал, женился в Белоруссии и жил в деревне крестьянином. Чрез несколько времени. Синильник из Кронштадта бежал и, явясь в Полоцк, записался в мещанство, а чрез шесть лет, служа в полку, меньшой сын его Григорий бежал и также записался в мещанство; исходатайствовав же пашпорт, шатались в России, более по Велейской вотчине, ища моей головы в погубление, свирепея неукротимою злобою, о чем я имел достоверные известия: первое - через крестьян деревни Блесна Ермолая Феоктистова с товарищи, которые видели Синильника в Белоруссии в корчме, вооруженного, с двумя товарищами, и изустно от него слышали, что-де Травин от наших рук не отойдет; второе - наивернейшее: попалось в руки мои письмо, писанное вышесказанным сыном его Григорьем, кой, будучи в полку, несколько обучился грамоте и писать. Во оном под скрытом писано между прочим к отцу его: надлежит-де взять терпение, покуда мы с полком пойдем мимо Белья; в то время не удастся ли намерения нашего исполнить. Напоследок третье - писарь Поликарп Стайков был в Опочке, и, опоздав вечером, шел большою дорогою к Белью, и как пришел ночью к озеру Каменцу и присел в крутых оврагах отдохнуть, то нашли на него два человека с рркьями. Он по обык-новению спросил: кто идет? На то они, несколько оробев, остановись, спросили ж: а ты кто? Потом, ближе сойдясь, друг друга узнали, из коих один был Синильников сын Сидор, кой в Белоруссии женился, а другой незнакомый. Притом вдрут спросил он у Поликарпа: "Леон где находится?" Он отвечал: "Проехал-де вчера из Опочки в Белье". На то сказал он: "Счастлив-де он, что в наши руки не попал; у нас-де в трех местах по два человека с ружьями, сидя, караулили его, а как-де ты не утерпишь, чтоб ему о сем не сказать, то лучше и тебя живого не отпускать". То он, безмерно испугавшись, прилежно просил его о пощаде, заклинаясь мне не сказывать; притом отдал им из кармана яблоки и вина в бутылочке было на шесть копеек. Сверх того они между собою были хотя в дальнем родстве. И так, оставя его жива, сказал: "Тебе-де небезопасно впереди пройти, потому что-де там еще два человека стерегут", для чего приказал товарищу своему, не назвав именем, но просто: "Товарищ, проведи ево". А сам пошел с дороги в сторону от озера в правую руку, провожатый же шел с ним, не говоря ни слова, чтоб не узнали, даже до росстаней, где ездят от Белья на Карновское усадище, и потом уверил, чтоб не опасался, а сам пошел также в сторону от дороги. Из сих опасностей столь я беспокоился и тревожился, боясь мучительной от злодеев смерти, всякому рассудить можно, и ежели бы вседержи-тельная рука Господня не покрывала, возможно ли убежать от них, столь прилежно ищущих! Но слава Премилосердому Богу и Заступнице моей Пречистой Богородице за милостивое защищение! При том благодарю и святого Ангела Хранителя души и тела моего, покрывающаго крылом благости своея даже доныне.

а и сверх того еще обеспокоивали жизнь мою шатающиеся по свету волочаги, не хотящие трудом себе хлеба стяжать, затея многие клеветы единственно из хвасти и тщеславия, чтоб в несчастье ввести своего начальника и был бы сменен, что им не малая утеха. По истине же не имели они ни малого резону, ниже обиды, жаловаться. По их клеветам несколько крат принужден был ездить в Петербург для ответов, и хотя никогда винности моей не нашлось, но рассуди всяк, сколько понес я изнурения в здоровье, излишние убытки и труды, а жалованья получал я только по семи рублей на месяц, что составляет восемьдесят четыре рубли в год, без произвождения хлеба и провизии; то с нуждою себя содержал и оттого не имел я себе хорошей пары одежды, а в полусуконном даже к графу представлялся и не стыдился сего подлого убору. И так продолжалось время управления моего 768, 769, 770 и 771 годы в чрезвычайных трудах и попечениях, особливо при выборе от семей и отдаче рекрут, от которых не терпя, просил лично и чрез описки графа о смене от той должности; однако ж он, сочтя, якобы я притворно о том пишу, не верил и говорил: многие-де ищут сей должности, а ты просишь смены.

Истекая 1771 год, октября 10 дня, пред полуночью, в начале 11 часа, в понедельник, жена моя Дарья Петровна умре чахоткою болезнию, с которою жил я осмнадцать лет без трех недель и имел одну дочь Матрену по семнадцатому году. Я, овдовев, то с печали, то от трудов весьма был также нездоров и почитаю, ежели б не пустил крови (что еще впервые мне нужда привлекла на 41 году от рождения моего), то едва ли остался бы жив. Потом через месяц пускание крови повторил, и так мало-помалу выздоровел.

В наступившем 1772 году, августа 26 числа, женился я на другой жене, поместного солдата Фомы Иванова сына Торочкова на дочери девице Афимье, коей было от роду лет тридцать. Сею женитьбою я весьма доволен, ибо она нрава благосклонного, будучи простосердечна, всегда доставляла мне советами своими утешение, и хотя состояние дому отца ее было скудное, и я в приданое ничего не требовал, да и жадности к тому не имел, ибо я молил Бога Премилосердаго, дабы сочетал человека благонравного, чем Он и благословил, что я дни счастливые и весьма покойные с нею провождаю. Однако ж, при выдаче за меня замуж, дал в услужение девку Катерину, а после две пустоши: одну в Дубовском уезде, называемое Крючково, которую, по притеснению разумовских крестьян, принужден продать в вотчину за сто пятьдесят рублев, а другую в Изборском уезде, именуемую Казав-кино, кою и теперь владеем, получая в год по двенадцати рублев, да сверх того вдову Матрену Кондратьеву с малолетними детьми: Федором, Иваном, дочерью Афимьей, которые тогда были независтны, потому что нужно было их воспитывать и платить подати в казну с двух душ, а теперь, ежели ценить, то составит до тысячи рублев, ибо оба годные в рекруты. Сие ясно доказало, что согласные нравы не лишились нажить имение и чего не искали, то со временем само по себе в руки пришло, и для того я неразумным того поставляю, кто по женитьбе кидается на приданое и домогается корысть получить, ибо нередко случается таким всю жизнь проводить в горести и досадах, чего советую оберегаться и молить Бога о человеке, а не о приданом заботиться, что есть вмале полезно.

Прожив с показанною женою моею от 26 августа по 29 июня, всего десять месяцев и шесть дней, родился у нас первородный сын Андрей, который день был суббота, празднество святых апостолов Петра и Павла, во время отпуску крестохождения из Белья в Опоч-ку, поутру, а год был 1773.

Время продолжалось правления моего вотчиною с обыкновенными хлопотами и трудами, особливо при наборе и отдаче рекрут, и прожив 1774 год, в 1775 году марта 18 дня родился второй сын Гаврила. В том 1774 году по счастью получил в содержание от Полоцкого губернатора Михаила Никитича Кре-четникова почту Ворсулевскую, которая мне через пять лет доставила корысти тысячу пятьсот рублев, да оную ж отдал помещику Александру Петровичу Сумороцкому. За уступку и за лошадей, повозки и прочее взял с него тысячу двести пятьдесят рублей. Вот главный мой нажиток при вотчине, а в прочем я не имел способу обогатиться от взятков с крестьян; наипаче же от рекрутского набора я весьма удалялся. За то, я почитаю, наградил меня Господь несравненно, а именно вольностью, получением ранга и правом владения недвижимым, что есть вседрагоценно.

В 1775 году граф наиболее домогался получить от меня оброчных денег, по причине, что он вознамерился жениться на второй жене. Я отважно поступил, не взирая, что предстояла от комиссии крайняя опасность подпасть под суд и несчастие, ослеплен будучи желанием получить отпускную, и того ж году в июне месяце отправился в Москву, взяв с собою из оброчных денег серебряных одиннадцать тысяч да ассигнациями шесть, а всего с лишком семнадцать тысяч рублей, которые не без труда и опасности в пути, однако ж доставил графу благополучно, и он принял с удовольствием. Тогда ж и женитьба его совершилась, при которой делана была на людей его богатая ливрея с золотным галуном, в том числе и мне приказал сделать, особенно против почетных его, то есть камердинера и дворецкого, с широким галуном, стоящая до семидесяти рублей, к тому ж две пары шелковых чулков, на шляпу два рубли, но все то мало меня утешало, ибо отпускную моею дачею отложил вперед, чего ожидать было весьма скучно.

В ту мою бытность в Москве случилось мне видеть удивительные и чудные вещи, кои для любопытного сведения сколько возможно описать рассудилось. По повелению Государыни Императрицы было торжество по заключении турецкого мира, июля 10 числа. В начале отправлена божественная служба в присутствии Ея Величества в соборной великой церкви. От оной даже до Пречистенского дворца по улицам по обе стороны поставлены были военные, полковые служители, палили трижды беглым огнем, потом шествие было Ея Величества теми улицами в важной церемонии окружающих придворных кавалеров, в штатном богатом одеянии, тихим шагом, <для> чего зрители нанимали при господских домах места, откуда бы посмотреть, по полтине и по рублю, а 21 июля шествие было из города в поле.

Во оное торжество приготовлено было в поле, по Можайской дороге, в урочище Хо-дынкч, из тесу и помалеваны юроды Азов, Таганрог и прочие, также светлицы. Для Государыни и знатных персон там приготовлен был обеденный стол, а на площади поставлены были на амбонах четыре жареных вола с набором при них живности, хлебов и прочего, покрыты разных цветов камкою наподобие шатров, на средине же подведен был фонтан с напитками вокруг, сделаны были круговые -и раскрашенные тридцать качелей, по сторонам два театра для фабричных, третий для ученых комедиантов, четвертый для цыганей, пятое зрелище удивительнее всех: хождение бухарцев по канату саженей чрез двадцать или более, утвержденному на столбах, вышиною: первый - сажени 4, второй - 6, третий - 8, последний - 10, держа в руках жердь с навязанными на концах кирпичами. Тут я насмотрелся чудных вещей, о коих, не видевши сам, кто б ни уверял, отнюдь не поверил бы. В полдня в двенадцатом часу трижды выпалено из пушек, то народ бросился к волам, рвали, друг друга подавляючи; смешно было со стороны смотреть. Из фонтана, бьющего в вышину, жаждущие старались достать в шляпы, друг друга толкали, даже падали в ящик, содержащий в себе напитки, бродили почти по пояс, и иной, почерпнув в шляпу, покушался вынести, но другие из рук вышибали. Между тем один снял с ноги сапог и, почерпнув, нес к своим товарищам, что видящие весьма смеялись. Полицейские принуждали народ, чтоб садились на качели и качались безденежно, пели бы песни и веселились. На театрах фабричные делали разные удивительные штуки: ходили на руках, подняв ноги вверх, оборачивались через голову назад себя, возвышались, становясь один на другого толпою наподобие пирамиды в четыре ряда вверх, а иной с самого верха бросался на подостланную нарочно большую перину. Ученые комедианты также представляли штуки, по канату ходя и скача с навязанными к ногам мальчиками и прочая. Цыгане по своему искусству играли в гудки и волыни и с женщинами и девками плясали; между ими были старики с седыми бородами - тож действовали. Что ж касается до бухарцев, ходящих по канату, то так мне странно и страшно показалось, что я не мог на них прямо смотреть, ибо вся внутренняя возмутилась от страху, поелику, поднявшись на воздухе, не имея кроме канату никакой поддержки, медлить часа три - возможно ли вытерпеть! Я того и смотрел, что должно оттуда опровергнуться, но того не сбылось, а совершенно непонятным образом действовали иной бегом по канату, как бы просто по земле, другой, скача, переменяя ноги, то правою вперед, то левою, и иной опускался с оною на канат и семь раз беспрерывно вскакивал опять на тот же канат ногами; наконец, сидя с оною на канате, наклонялся назад себя и чрез голову перекувырнулся; на самом высшем столбе делал перевалкою на лестнице, брюхом лежа и через голову вертясь (страшное зрелище!) и потом спустился вниз по канату, лежа брюхом и плеская ладонями. Нет способу всего описать обстоятельно тогдашних действий. Народу было премногое множество, и, взволновавшись, кабаки разграбили, харчевые запасы у харчевщиков растащили, что продолжалось до самой ночи. Потом чрез день, 23 июля, вторично также было собрание после обеда ввечеру. Тогда представлены были огненные потехи, прекрасные щиты, фонтаны, ракетки и прочая, а плошками даже оттуда внутрь города, по дороге, по улицам, все было украшено, и видно было народу ходить, как днем, до первого часа пополуночи, покуда все убрались по домам. Неможно всего описать обстоятельно. Немалым коштом было устроено, ибо за одни доски и обломки после взято продажею с компанейщиков сорок две тысячи рублей.

Того ж году весною ездил я в Петербург, и хотя хотелось мне нетерпеливо получить отпускную от графа, но уже по продаже учиненным от него мне отзывам и медленности не смел докучать и почти отчаивался надежды, но как воля Творца моего воспоследовала по неизреченной Его благости, то граф сам начал о том говорить и беспрепятственно мне подписанную рке и печатью утвержденную вручил, причем графиня, увидев, как видно, не соглашалась и говорила с ним по-французски. Однако ж граф положения своего не переменил.

В том же 776 году, декабря 28, поутру в 3 часу, родился сын Василий, который, по переходе нашем жить в Опочку, июня на 1 число 1778 году, помре, причем уговорил я жену свою, чтоб при погребении его обыкновенным простонародным голосом не плакала, в чем она сделала мне повиновение, и за то ей свидетельствую благодарность, поелику она, презрев людское оглашение и судейство оказала к мужу беспрекословное послушание, хотя и самым делом опочецкие граждане нас осуждали, но мне нет о сем радения.

Премилостивый Господь, промыш-ляяй о нас, непотребных рабех Своих, и вся нам на пользу стро-яй, положил мне на сердце купить пустоши, во уповании с них пользоваться доходами для своего пропитания. Вследствие того испросил я у приятеля моего, поручика Степана Павловича Пастуховского, ве-рюшее письмо, чтоб на имя его те вещи покупать, и во первых случай возымел в 1777 году купить у капитанши Федоры Коровниковой четыре пустоши: Лабаево, Тетерино, Селиваново и Улазиху, за триста рублев, да расходов при совершении купчей крепости двадцать пять рублев, с коих она получала доходу по семнадцати рублев с полтиною в год; а я, сделав во владельцах другое распоряжение с лучшим присмотром, то получаю с Лабаева 14, с Селиванова 18, с Улазихи 45, итого 77 рублев в год, а Тетерино отдал на промене Степану Павловичу; вместо оной получил при сельце Павлихине три пожни на Великой реке, которые по малой мере стоят 300 рублей, а я не соглашусь продать за пятьсот рублев. И так сия покупка моя составляет мне хороший доход и не меньше почитаю ценою стоящее тысячи пяти сот рублей.

Потом у сержантши, жены Прокофьевой, дочери Колпаковой, купил две пустоши: Савино и Убожьево-Губино за 180 рублей да расход тридцать пять рублев, из коих Савино была для паствы почтовых моих лошадей, тем доставила мне чрез пять лет весьма нужную выгоду, а ныне отдается в оброк по шести рублей на год и сверх того из посеву хлеба и льна пятинной доход, коего каждый год по десяти и по пятнадцати рублей получить можно. А пустошь Убожьево-Губи-но, при обмежевании Велейской вотчины землемером Иваном Крупениковым, за взятки большая часть примежевана в округу той вотчины, каковую обиду наградил мне бывший в той вотчины от господина Донского управитель майор Алексей Иванович Петин, из доброжелательства взяв от меня именем Пастуховского купчую; заплатил мне деньги двести пятьдесят рублев, в чем я также остался не без авантажу.

В том же 777 году, в исходе ноября месяца, прибыл в вотчину присланный от его светлости князя Григорья Александровича Потемкина надворный советник Иван Григорьевич Говорков для принятия и отказу оной за его светлость, и хотя я имел от графа отпускную вечно на волю, но ежели б господин Говорков не склонился ко мне своим доброжелательством, то, в рассуждении сильной княжеской руки, трудно было высвободиться из неволи. Сверх того, опасался я крайне, чтоб при смене моей с управительства не припало бы никаких притеснений, что обыкновенно при таких случаях бывает. Но, слава Всещедрому Богу, все то мое сумнение произошло во благое, ибо преклонил Господь сердце Говоркова с таким ко мне доброжелательством, чего я никогда не надеялся и не помышлял. Он не только не препятствовал переселению моему в Опочку, но и способствовал, показывая к тому способы и советуя, чтоб я тем не замедливал. Пожитки свои, даже и хоромное строение, перевозил я свободно доброжелательными ко мне крестьянами, и ни в чем мне не сделал ни малейшего притеснения, ниже домогался с меня презентов, как многие об нем заключали, что он к тому склонен; но я с моей стороны в том не видел себе обиды, а остаюсь навсегда им доволен и благодарен.

 

Чиновник

Поелику я поступил в покупку пустошей, которые требуют, чтоб владелец право к тому имел по рангу, а на чужое имя покупка смешана со опасностью их вовсе потерять, следовательно, нужда требовала искать такого звания, чтоб соответствовало сему предмету. И так при наступлении 1778 года открылось Псковское наместничество, и бывший за губернатора бригадир фон Нолькен приезжал в Опочку для введения новоизбранных судей в присутственные места. Тогда свободно было вступать имеющим вечные отпускные в приказные чины. Сей случай я не пропустил и, будучи в Опочке, подал ему доношение об определении меня к должности к делам при опочецком городничем, на которое из наместнического правления получен указ, что я произведен канцеляристом, а быть на копейской ваканции с получением жалованья в год сорок рублев. Оный указ получен городничим марта 7 числа 1778 года, а перешел из Велья на житье в Опочку с семейством своим того ж года февраля 20 дня, во вторник первыя недели Великаго Поста, в купленный дом у баталионного капитана Бориса Дмитриева сына Банакова, за сто тридцать пять рублей. Приступя к должности, исправлял с успехом, так что начальник мой, городничий Карл Карлович Бриммер, был мною доволен, почему и дал мне похвальный аттестат по прошествии службы моей чрез один год, и переведен я уже не по желанию моему в Опочецкий уездный суд на канцелярскую ваканцию и получал в год жалованья по семидесят по пяти рублев. В сем случае крылось в сердцах моих неприятелей, чтоб, получа надо мною власть, притеснить и вовсе уничтожить, дабы пресечь способы достигнуть мне ранг и право ко владению недвижимым. Однако ж Сидяй на херувимех и Видяй бездны, Запинаяй мудрым коварство их не допустил совершиться замышленной злобе ненавидящих, о чем упомянуто будет ниже.

В 778 году я, будучи при должности у городничего, начал тяжбу за помещицу вдову Степаниду Павлову дочь Суботкину с ее дочерьми Акулиной и Катериной, из коих первая была в замужестве за шурином моим Самуилом Фоминым сыном Торочковым, с солдатскою дочерью Агафьей Алексеевой дочерью Шелимовой, за которую был заступщик секретарь Иван Сергеев сын Третьяков. Тут я много себе хлопот и убытков претерпел и для того не советую я никому никогда, без крайней и необходимой нужды, в тяжбу вступать, особливо если противная сторона сильна, ибо нынешних веков производство дел бесконечное и основания не имеющее. Судящие всегда обнадеживают обе тяжущиеся стороны, и, продолжив тяжбу, следовательно, наведя волокиты и убытки, наконец бедный со всею своею справедливостью остается виноватым. Но я в сем случае, сверх чаяния, единственно промыслом Божиим остался с авантажем. Дело мое 779 года, июня 9 числа, во Псковском верхнем земском суде, хотя с великим трудом, решено в пользу мою. Потом, в сентябре месяце, домогался я у той вдовы вы-старанное тяжбою имение, деревню Пав-лихино, мужеска полу по третьей ревизии одиннадцать душ, с пашнею и сенными покосы, купить за девятьсот пятьдесят рублев и, отправившись в Полоцк, совершил тамо купчую на имя племянницы моей Матрены Алексеевой дочери жены Яхонтовой, что не без сумнения было, поелику на чужое имя, а напоследок еще сумни-тельнее вышло, что муж ее Иван Захаров сын Яхонтов, отрекся ее, назвав незаконною женою, в чем довольно меня и тревожили, доколе переждал все сии волнующиеся коловраты, о чем сказано будет ниже.

В том же 1779 году уездного суда судья Акинфий Андреев сын Пантелеев, согласясь с секретарем Третьяковым, вознамерили мстить мне свою злобу: Пантелеев - за происходимые по землям его, внутри Велейской вотчины состоящим, споры, где я, будучи управителем, был против его соперником, а Третьяков - за девку Шалимову, от которой я тяжбою отлучил деревню Павлихино, вкупе же завиствуя моему счастию, что я из подлости стремлюсь быть владельцем недвижимого. Ко опровержению того умыслили меня достать к себе в команду, с тем, чтоб навести притеснение и пресечь способы к произвождению вышнего степени, лишить права пользоваться недвижимым. Самым делом удобным им представлялось сие произвесть в действо. В таком положении потаенно просили они генерал-губернатора Якова Ефимовича Сиверса доноше-нием и партикулярным письмом о переводе от городничего к ним в суд, на что вскоре и резолюция последовала, по которой я к ним переведен; но о замыслах их я отнюдь не знал. В течение ж времени у них в команде прошло безо всякого мне оскорбления, что почитаю я за защиту Все-могущаго Бога и Пресвятой Девы Богородицы. И како бы легко можно им меня обидеть! После смены их остался я в команду другим присутствующим, но искушения тяжкого не избегнул, о чем изъяснено будет ниже.

1780 года, майя 4 дня, будучи при должности в уездном суде, нанял я крестьян Леона Корнилова с товарищи 9 человек строить в сельце Павлихине дом, длиною на четырех саженях с половиною, поперек три сажени трехаршинных, с перерубами, четыре покойца. Поднесли в них дверей семь, окон девять, да им же выкопать под теми покоями погреб вдоль три сажени, поперек две, глубиною два аршина с половиною. За оную работу заплатил я денег сорок рублей и пять четвертей, который помышлял я иметь для приезду временно, а напоследок благоволил Бог и всегдашнее жительство, где я живу и поныне, славя Творца моего со удовольствием.

Между тем последовало мне таковое тяжкое искушение. В том 780-м году по суду отдано мне в повытье дело о штык-юнкере Василье Корнилове сыне Бороздине в мучительных его к находящимся у него, по контрактам, мастеровым немцам, также и своим крепостным людям, о тиранствах и смертоубийственных происшествиях, который, будучи жестоконравен и дерзок, причинил ужасныя изнурения, а при следствии хитрыми вымыслы старался тем свои пороки закрыть и для того употреблял происки, дабы меня склонить производить в пользу его, но я, от жалости к изнуренным и опасаясь своих командиров, отнюдь к тому не соглашался и даже удалялся с ним иметь свидание, что видя, он начал промышлять, чтобы и мне навести напасть и удалить от своего делопроизводства, к чему имел он способы чрез ходатайствы к генерал-губернатору Сиверсу генеральши Настасьи Андреевны Бороздиной и прочих знатных особ, по которым и вышло, что присланным из Псковского наместнического правления ноября 12 дня 1780 года указом велено городничему выслать меня в Лугу бессрочно, через двадцать четыре часа, к должности в тамошнюю нижнюю расправу. Сей удар мне был тяжек и несносен, ибо я расположился жить в Опочке, завел строение, два дома, деревня еще внове не имела распоряжения, и только лишь перешел на 29 октября на четверток в новый, и тот недоконченный, дом. Жена с детьми, видя нечаянное мое отлучение, оставались со слезами. Огорчение последовало чрезвычайное. Однако ж, как говорится, никакое зло без примесу добра не бывает, то и в сем случае охотнее желал я на время отлучиться в Лугу, нежели быть при производстве столь важного и опасного дела, где от по-грешения спастися весьма трудно. Наипаче же впредь предвиделось и угрожало более несчастием, даже и к сокращению жизни, ибо он, как раздраженный зверь, не упустил бы всячески мне мстить, хотя бы и застрелить случилось. После же печальной моей с домашними разлуки не в долгом времени воспоследовала мне приятная перемена тем, что я жил в Луге шестнадцать дней, потом уволен был в дом и, прожив до 2 числа февраля, убедил просьбою Сиверса, что он паки перевел меня в Опочку, а дело между тем решено и отослано в верхний земский суд, с коим и Бороздин отправлен во Псков. И так избавился я мучащего меня страху и боязни.

По переводе в Опочку находился я при должности шесть месяцев, которая мне в рассуждении лет моих и трудности приказных дел весьма прискучилась. Вознамерился я просить в отставку; но присутствующие, особливо судья Михаило Семенович Мамонов, будучи неблагосклонный человек, весьма препятствовал и не соглашался. Наконец, когда угодно было Богу явить ко мне Свое милосердие, то он без дальней моей просьбы, августа 7-го дня 1781 года, отпустил во Псков с представлением об моей отставке, а во Пскове нашелся мне благодетель, наместнического правления советник Осип Петрович Ушаков, который благодетельством своим доставил мне отставку с произведением губернским регистратором. Получа сие желанное удовольствие, благодаря Творца моего, возвратился в дом мой с радостью и препровождал время покойно 1784 года по август месяц.

Секретарь

Во отставке хотя наслаждался я совершенным покоем и свободою, но приобретенное мною недвижимое, будучи укрепленное на посторонние имена, наводило мне всегдашнее сумнение и скуку; да и подлинно оное худую надежду имеет, как уже таковые образцы открывались, что доставались в чужую корысть, что самое озабочивало и меня и понуждало искать случая получить чин, имеющий право ко владению недвижимым, для чего ездил в Петербург искать средство к тому чрез советы моих благодетелей, из коих первый - вышеупомянутый Говорков, бывший в военной коллегии обер-секретарем, предлагал совет жить в Петербурге не менее полугода и изыскивать чрез подарки желаемого чина. Но мне оное показалось трудно. И так я возвратился домой без всякой пользы. Между тем удивительный видел я сон: будто бы трудился я взойти на беспримерно крутую гору и, достигнув к самому верху, обессилел и возвратился обратно вниз, - который я разумел приличествующий моему покушению. По прошествии ж 782 и 783, в 784 году Милосердый Господь благоволил споспешествовать моему желанию. К неисповедимой мне и всему моему потомству радости вдохнул в сердце моему благодетелю, уездному судье Евграфу Савичу Неелову, приступить с прилежным старанием о производстве меня в секретари, который неусыпно трудился, прося тестя своего, губернского предводителя Матвея Даниловича Чихачева, и с ним обще губернатора Ивана Алферьевича Пиля*; сверх того, еще прилежнее старался находившийся при том губернаторе секретарь Герасим Иванович Черноусов, который подлинно усердствовал и прилагал старание, то у губернатора, то у секретарей по той экспедиции Федорова и Бравкина, что я описать не могу, и самый ближний родственник вряд ли найдется показать такую усердность. И так управя мне к тому дорогу, представили с прошением к губернатору, рекомендуя меня достойным этого звания, почему хотя не скоро, однако последовало от наместнического правления в Сенат представление. А пред тем еще ненавистники мои всеми силами старались в том воспрепятствовать и вовсе опровергнуть, о чем обстоятельно описать много бы потребовалось труда и времени; однако ж хотя кратко упомянуть нужно во изъявление защиты Божией.

Предместник мой, секретарь Иван Ипатов сын Ермилов, быв в Опочецком нижнем земском суде, и за болезнию глазами и за слабостью подал просьбу об отставке его от дел; потом одумался и, жалея лишиться прибыточного места, на которое я определялся, употреблял происки меня не допустить и самому остаться, но уже за подачею своей просьбы не было способа того ему удержать, то однако ж не терпел уступить, дабы мне оное досталось, и для того поощрил уездного казначейства бухгалтера Демьяна Васильева сына Пушкарева, внушая ему, что он удобнее может то звание получить; особливо наставил его представить губернатору, будто я был под следствием и наказание учинено публичное, как уже о том выше упомянуто, что Девальсово нападение и мучительное держание в темнице, напоследок произведенное о корчемстве следствие толковали они ненавистным образом мне в порок, хотя, по здравому рассуждению, действительно почтено может быть в невинное страдание, поелику я прежде и после аттестован штаб- и обер-офицерами, окольными дворянами, в честном поведении. Однако ж зависть не терпит благополучия ближнего. Приготовили они подать губернатору с пространным о том на меня объяснением, и сказанный Пушкарев успел в то самое время подать, когда должно быть в наместническом правлении обо мне трактацию и заключение определения. Сей пункт был наитончайший моего счастия, и перевес зависел единственно от всесильной десницы Вышняго. Не оставалось на помощь моих благодетелей никакой надежды, а оставляло только из уст губернатора и его советников, двух персон, заключить: или я достойный, или нет. Унывала душа моя от страху, боялась вечного опровержения моей чести и всех выгод; словом, трепет одержал мою душу, но, о Боже, Создателю мой, с вышних презирая, убогия приемля, восставил на одобрение мое вице-губернатора Михаила Никитича Брылкина, хотя он и весьма мало меня знал. Поспешествовала просьба обо мне губернского предводителя Матфея Даниловича Чихачева, который также мало меня знал, а убежден был зятем своим Ев-графом Савичем Нееловым, да и самые советники: Алексей Степанович Валуев, Александр Дмитриевич Яхонтов - клонили к утверждению меня, хотя и они нисколько не прошены, при всем том за основание поставляли представленные от меня, от дворянства два да от присутственных мест, где я при должности находился канцеляристом, четыре аттестата, считая, что оные довольно доказывают мое честное поведение. И так заключили, утвердили, подписали определение, а Пушкареву губернатор, чрез секретаря Ивана Федоровича, приказал сказать, чтоб он тот же день изо Пскова убирался к своей должности и впредь бы с такими ябедами входить не отваживался. Сие не есть ли явное милосердие Божие?

Представление обо мне послано в Сенат 28 августа 1784 года, по которому быть бы мне только секретарем городовым, который чин не имеет права пользоваться недвижимым, и я с недоразумия оставался ожидать указа, без всякого по Сенату старания. Господь же, устрояяй полезная, по неизглаголанному Своему милосердию, сверх моего чаяния, употребил обо мне ходатаев: <1)> Василий Михайлович Любимов, господин надворный советник, со своим домовым стряпчим Иваном Тимофеевым, кои имели по Сенату себе благодетелей; 2) управляющий Велейскою вотчиною от господина Лонского, майор Алексей Иванович Петин, имеющий в доме генерал-прокурора Александра Алексеевича Вяземского управителем брата своего родного Дмитрия Ивановича, майора ж, коему весьма угодно было помогать и не трудно по Сенату приятелей убедить; 3) опочецкий дворянин Гаврила Ермолаевич Бухвостов просил письмом своим шурина своего, полковника Льва Васильевича Елагина, который также по Сенату имел силу упрашивать приятелей. Неизвестно же мне, кто из них сильнее помощь учинил, а только вероятно, что чрез просьбу, паче же промыслом Всемогущаго Бога, ибо Той повеле - и быша. Сенат в скором времени, 4 октября, в пяток, 1784 года, произвел с повышением чина: не быв городовым, вдруг провинциальным, в ранг сухопутного подпоручика, на который чин и патентом снабдил. О, величия Божия! С той минуты оживотворен стал в своем состоянии. Сердце мое и плоть моя возрадо-вашася о Бозе живе. Кто возглаголить силы Господни? Слышаны сотворит вся хвалы Его.

На сию должность из Сената в наместническое правление указ получен декабря 19, о чем узнав я, поехал во Псков, и наступившего 1785 года, генваря 12 числа, в соборной Троиц-кой церкви приведен к присяге, и того ж месяца 23 числа вступил в Опочецком нижнем земском суде к должности благополучно; ненавистники ж мои все умолкли. В продолжение должности моей секретарем имел я счастие от моих присутствующих благосклонностью, так что я волен был полагать резолюции, кои они беспрекословно подписывали и были довольны, за что при отставке снабдили меня хорошим аттестатом. Приказные мои подчиненные также повиновались доброхотно и обходились чистосердечно, открываясь, что они прежде не бывали столько довольны прежде бывшими секретарями и впредь не надеются, что все меня увеселяло. Но поелику сей свет не имеет совершенного для человека утешения и покою, то я не с той, так с другой стороны претерпевал опасность. Случился в то время на зимовых квартирах Санкт-Петербургский драгунский полк, в коем полковник и бригадир Петр Алексеевич Исленьев, усмотря слабость здешних обывателей, попустил полковых, чиновных и нижних служителей на всякие своевольства, напротив чего нижний земский суд нудился вступаться за обидимых к защищению, что ему была несносная досада; а как я письмоводительством первый был в сих обстоятельствах переписками с полком, особливо же произошла жалоба от велейских крестьян губернатору; в том случае счел он, якобы я им ту жалобу писал и давал наставление (однако ж, по совести я скажу, что я не участник и действительно не знал их начинания). Из оного весьма возымел гнев и употреблял многие угрозы: то утеснить постоем в доме моем лазарета, то занятием сельца моего Павлихина для печения хлебов, а наипаче извещался я, что поощрял он офицеров из Нарова, где в компании изувечить побоями или и умертвить, что продолжалося более года, и я весьма имел опасность. Однако, аше Бог по нас, то кто на нас? Все прошло безбедно, и все волны и бури утихли; но только при выходе полку повар его подговорил мою служанку, девку Устинью, которая, ушед, не возвратилась, и слышно, что в походе при доме его находится во услугах; и оная обида хотя мне несколько и чувствительна, однако ж сносна.

 

Дворянин

При всем том я еще ему, Исленьеву, и благодарю за доставление мне от должности отставки, безо всякого моего труда и попечения. Он почитал тем мне мстить, так, как будто изгонени-ем, но я, в рассуждении немолодых лет моих и что корыстолюбие меня не привлекало, к тому ж наипаче желание мое получения права . владельца недвижимым исполнилось, то я рад был, чтоб получить покой, но без его происков трудно было бы того достигнуть, разве через деньги, и то не скоро; он же, хотя сделать мне зло, сделал приятное мне добро. Произвел же он то следующим образом: обольстил он губернатора Пиля обещаниями подарков, защищая от просьб обывательских, и привлекал его к себе доброхотство; однако ж и в том его обманул. В том числе как он почел меня старателем за его просителей, велейских крестьян, то и наклеветал, будто я причиною их жалоб и к тому будто я их возмущаю, просил его, губернатора, чтоб меня лишить места, думая, что тем меня оскорбит. На просьбу его губернатор приказал секретарю Федорову ко мне отписать, дабы я от непристойных поступков (каковы им были наклеветаны) удержался. Я на то ответствовал, что я в себе ничего такого не признаю, а терплю напрасно обнесение, во избавление чего не благоугодно ли будет подать мне просьбу в отставку. Посему вскоре и получил я дозволение и сентября 9 подал я в нижний земский суд о увольнении меня за болезнию от дел челобитную, коя при рапорте представлена в наместническое правление, где без всяких препятствий, не делая лекарем или доктором болезни моей свидетельства, благоуспешно 7 октября представлено в Сенат, а оттуда 786 года, февраля 18 дня, указом предписано, чтоб меня от дел уволить. И так усердно благодарю промысл Всевышняго, устрояющаго вся нам на пользу, ибо я с того времени наслаждаюсь спокойною жизнью и пользуюсь правом личного дворянина.

В продолжение покойной моей жизни попечение возымел я о детях моих, в какой бы род службы их доставить. Штатская служба в приказных показала опытом моим мерзительна, душевредна и подла, и чины той службы от дворян презрительны и поносительны, оглашая чернильною душою; для чего ездил я в 1786 году в Петербург и по доброжелательству моего благодетеля Василья Михайловича Любимова с его стряпчим Иваном Тимофеевым положил записать в гвардию, на что в прилежном старании и обещались. Вследствие того их обещания оставил я аттестат свой и три челобитные, подлежащие в Преображенский, Измайловский и Конный полки, куда их лучше способ допустит, а сам, не хотя в Петербурге проживаться, поехал домой. Какого ж содержания те челобитные, все равномерные, о том для сведения приобщаю копию.

Всепресветлейшая Державнейшая

Великая Государыня Императрица Екатерина Алексеевна, Самодержица Всероссийская, Государыня Всемилостивейшая.

Просит провинциальный секретарь Леонтий Артамонов сын Травин, а в чем мое прошение, тому следуют пункты:

Имею я законных у себя детей, сыновей Андрея и Гаврилу, из коих первому пятнадцать, второму четырнадцать лет, грамоте по российски читать и писать обучены, а ныне обучаются арифметике и по немецки читать и писать, в службу же Вашего Императорскаго Величества никуда не определены, то и желаю оных записать лейб-гвардии в Преображенской полк, а что я имею Псковскаго наместничества в Опочецкой округе деревню со крестьяны и земли, о том в доказательство при сем представляю on дворянскаго предводителя и дворян с атестата копию, почему и прошу, дабы Высочайшим Вашего Императорскаго Величества указом побелено было сие мое прошение и с атестата копию лейб-гвардии Преображенского полку в полковую канцелярию принять и вышепоказанных детей моих Андрея и Гаврилу Травиных в службу Вашего Императорскаго Величества в реченный полк записать, а для докончания начатых наук дать им пашпорты впредь на год.

Всемилостивейшая Государыня! Прошу Вашего Императорскаго Величества о сем моем прошении решение учинить. Февраля 5 дня 1788 года. К поданию надлежит лейб-гвардии Преображенскаго полку в полковую канцелярию.

Писал Астраханской области канцелярист Иван Федоров сын Менщиков.

 

До определения ж еще их в службу имел об них, детях моих, попечение: сначала обучал их российской грамоте сам я, потом немец Яков Шульц обещал обучить их немецкой - писать и говорить; наконец, народных училищ учитель Алексей Иевлев сын Казимиров прилежал обучать их арифметике и грамматике. Видно, что дети мои имели ко всему понятие, даже рисовать собою могли живо и исправно, что свидетельствуют нарисованные их картинки двух казаков конных и одного пешего, спрашивающего у коннаго: куда ты едешь? Также марширующих ундер-офицеров, видно, воображая свое звание, которыя в горнице на стене поставя, взираю на них с вожделением. Но жизнь деревенская и воля их тому непринужденная не допустили до совершенства. Было ж мое намерение старшего сына Андрея определить к должности в Опочецкую почтовую контору писарем на жалованье в год по сту рублев, и хотя усильная моя просьба, а старания почтмейстера Ивана Ивановича Зубатова употреблены, но губернский почтмейстер Шушерин принять не согласился, что, может быть, произошло судьбою в пользу нашу к лучшему, ибо после рассмотрел я, чтоб и та должность наскучила, поелику оная отнимающая свободность даже и в день Пасхи, так что к церкви Божией на службу отлучиться неможно.

По вышеписанной просьбе в Преображенский полк они записаны наравне с дворянами вдруг фургерами, и того ж 1788 года, декабря 15 дня, дан обоим пашпорт с такою выгодою, что на время срока порожнее место оставлено, следовательно, на произволение мое, сколько бы их у себя держать пожелал. И так прожили они в доме три года с лишком. Потом, генваря 20 дня 1792 года, при себе представил я в полк, обмундировал и снабдил всем потребным к должности и житию, каковой кошт составил мне издержки не менее пятисот рублев- При всем том благодарю Творца моего, что все оное промыслом Его святым исполнилось благоуспешно; впредь же молю Его человеколюбие, да устроит о них по Своей святой воле и милосердию.

Хотя я провождал свою спокойную жизнь от посторонних дел, но, живучи в городе Опочке, весьма прискучилось, то от городовой тягости, то от частых гостей, навещающих для угощения, ибо, сочтя, нашел, что в год рублей по сту выходило на то понапрасну. По таким обстоятельствам пришло желание перейтить жить из города Опочки в сельцо мое Павлихино, поелику от города только в четырех верстах; следовательно, удобно часто в нем бывать. К пристройке приготовил' я несколько лесу, купил в Красногородском уезде анбар за семь рублев, который перевезши своими крестьянами, построил горницею поземною, для тепла и жительства зимнего, также скотный двор со всеми службами, два хлебных клети; наконец, в самую осень - поварню, кузницу; при сем строении столько я труда понес, что вообразить невозможно, ибо почти каждый день из Опочки в Павлихино пешком и обратно, а нередко случалось, что четырежды расстояние то в день переходил, то есть поутру до обеда побыв, к обеду домой приходил, после обеда пошед, к вечеру возвращался в город, и хотя все то составит в день хождения моего шестнадцать верст, однако ж в рассуждении чувствования моего старости и понесенных во всех случаях многотрудной жизни моей трудов и слабости в ногах, доходило, что иной день едва ноги свои приволочил домой. Притом хотя лошадей и имел, но терпеть не мог на них ездить чрез толь малое расстояние. Мне скучны казались поступки моих слуг, которые несколько часов собирались седлать или запрягать в дрожки. Для означенной постройки нанял я плотника работать всякую плотническую работу на Павлихине и на Русанове; к нему придавал своих по два и по три человека, платил ему за каждый месяц по четыре рубли на моем содержании питомством; он же никакого мяса не употреблял, пробыл пять месяцев и семь дней, окончал 30 сентября, то есть на Покров Пресвятыя Богородицы; заплачено ему двадцать один рубль, прибавлено двадцать копеек.

Намерение мое было перейтить на Павлихино на день праздника Входа во храм Пресвятыя Богородицы, яко приличествующий такому обстоятельству входа моего в новое селение. Однако ж как внутри дому не все успел исправить, то и осталось до времени, но положения своего отменить не хотел. И так я в тот праздник до обедни, взяв два образа - один в створцах Казанской, а другой Успения Пресвятой Богородицы, мерный против псково-печерского, - съездил и поставил оные в павлихинском доме с таким моим упованием, что я сей день переход туда жить учинил и впредь, колико Господь веков пробавит, обещаюсь в тот день в доме моем или в церкви отправлять молебен, о чем и детям моим завещеваю исполнять сие неотменно, благодаря Владыку Христа Спасителя, исполняющаго во благих желание наше, и Заступницу нашу, Пресвятую Владычицу Богородицу, во всех наших скорбех и обстояниях. Потом всю зиму я жил в городе в том же своем доме, а действительно перешел в дом апреля 23 дня 1790 года, в день святого великомученика, чудотворца и победоносца Георгия, а по Андреевой записке на 21 число в ночи на воскресенье, что есть справедливее.

Понеже в сельце Павлихине житие мне показалось лучше и спокойнее и утешаясь сельским удовольствием, благодарю Творца Моего Милосердаго Бога и Пречистую Владычицу Богородицу, снабдивших меня, по неизреченной своей благодати и человеколюбию, богато-даровитыми благодеяниями. Состоящие ж в Опочке домы стали мне не нужны, кои старался я продать, только в таком малолюдном городе не было желающих, то запродал было я больший из оных господину полковнику Александру Максимовичу Вындомскому* за пять сот рублев в генва-ре 1789 года; деньги же обещевал в апреле, а дом спешил от меня получить. Слава Богу, что он ошибся, не озадачил нисколько, а между тем добрые люди предостерегли, что он на отдачу весьма медлен, и я бы с великими волокитами и хлопотами не скоро мог получить, что и я размыслил. К счастию ж в то ж время сторговал у меня другой, меньший, дом майор Ануфрий Васильевич Берников за триста рублев. Сие подало причину и резон господину Вындомскому отказать, чему я был рад и послал о сем к нему письмо, на котором он возвратно написал, что он тем недоволен. Однако ж, не обязав задатком, принужден отстать. Потом, изгодя время более полугода, не надеясь, кому бы оный продать, а иметь его за собою крайне не хотелось, охотно намеревался отдать купцу Даниле Порозову, хотя бы за четыреста пятьдесят рублев; но он на сей раз, будучи безрассуден, не согласился. По наступлении 1790 году артиллерии капитан Исак Абрамович Ганибал* вступил в содержание в Опочке и в уезде питейных домов, то для приезду его, а паче ко учреждению конторы, он у меня сторговал также за пятьсот рублев, да я ж из числа строения, бывшего в продаже прежде господину Вындомскому, перевозил белый для поклажи платья анбар и мшаник, стоящие двадцать пять рублей; от него ж, господина Ганибала, получил я в уплату двести пятьдесят рублей, а после от поверенного его, торопчанина Ивана Поросенкова, в разные числа отобрал сто пятьдесят, всего четыреста рублей; крепости ж на оный дом за их нерачением было не совершено; между тем содержание их уничтожилось и дом Ганибалу стал не надобен, то он со своей стороны уступил чрез письмо купцу Алексею или Семену Горожанским, но я, не дав крепости и видя необходимость их к покупке моего дому, увеличил цену и, наконец, договорился получить денег триста пятьдесят, да из полученных от Ганибала двести пятьдесят, итого шестьсот рублей, сахару пуд, вина простого пять ведер, чаю фунт, водки французской штоф, что все коштует не меньше сорока рублев; полученные от поверенного сто пятьдесят рублев почтены мною за житье их в моем доме. И так нечаянно и ненадежно дом мой продался довольною ценою и выгодою перевозкою строения из оного на Павлихино, а Данила Порозов не умел взять почти за половинную цену, о чем и раскаивался, но уже поздно.

начала владения моего крестьянами положил себе правило, чтоб с ними обращаться простосердечно и откровенно, веселым видом, больше ласковостью и приветом; нередко подносил им вино или пиво и тем, вижу, привлек их к себе усердие и верность. Не нахожу я из них, чтоб который что от меня утаил в молотьбе, как у иных, карауля. У меня нет никакой пристороги; в амбарах поверены ключи оному из них, Терентью Иванову, и я за ним весьма мало надзираю, равно и во всем прочем, как полевых, так и домашних работах. Сие почитаю себе за великое удовольствие и спокойность; не тревожится дух мой, и опасности никакой не имею, в чем благодарю Творца моего, уст-рояющаго вся на пользу. Не попущаю, однако ж, дабы он были в своевольствах, и удерживаю их не побоями, а увещательным словом, смешивая грозу с рассудительным облегчением и укорением. И так, слава Богу, все благоуспешно. То правило и доныне соблюдаю. Таковой мой поступок привлек совершенно вольных девок из города в замужество за крестьян моих: первая - сержантская дочь Ксенья Семенова дочь Кулакова, за Василья Филипова; вторая - мещанская Марфа Степанова за Дмитрия Терентьева. И благодарю Бога, что они живут уже по третьему году, а все добрым и честным поведением, чем я весьма доволен и почитаю их отменно против прочих наградою: то платками, то другим каким приветствием. Да и должно по справедливости, поелику они, оставя свою сущую вольность, пришли ко мне во крестьянство, видно, надеясь на мою к ним благосклонность, против чего нечувствителен бы я был и погрешил бы Богу, ежели б того не рассуждал и не отличал приветствием и наградою. Желаю, чтоб и любезные дети мои последовали написанному в сем пункте и в точности мною соблюдаемому правилу, то могут ожидать от Бога милости, а от человек совершенной похвалы.

На исходе 1791 года ездил я в Петербург и в продолжение тамошнего прожития наступившего 792 года, генваря 20 дня, представил в полк детей моих, о чем уже объявлено выше сего.

Ныне доказала мне добродетель, коль она награждает наблюдающего ее от усердия творить. Тем, кто требует поможения во время нужды, она платит утехою и удовольствием духа, что должно ценить дорого. Чувствуют сей интерес искусившиеся в сем деле. В 786 году, по отъезде некоих немцев, мужа с женою, из Опочки в свою страну, оставлена от них девица лютерского исповедания, именем Софья, лет семнадцати, не только без всякого от них призрения, но и такому человеку, где бы она потеряла свою честь. По счастию, теща сего человека, госпожа благородная, из человеколюбия сжалившись, сказала, чтоб она как можно от него убиралась и искала себе лучшего места. Она сие себе внушила и домогалась, чтоб тот господин отпустил ее в Опочку, где она пристала к немцу, бывшему опочецкого соляного магазейна приставу, прапорщику Карлу Осипову Пухнеру. Чрез короткое время Пухнер по начету взят под арест, а жена его, с коей та девица пребывала, осталась и сама в нужде; следовательно, ей содержать было нечем. И так она, девица, с горести искала, где бы сыскать место хотя в работницы. Мы с женою, сжалившись, согласились взять ее к себе и приобщили к малолетним моим дочерям Татьяне и Пелагее для того только, чтоб она шила на них детское платье и мыла, чему она отчасти разумела. Стол ей общий был с нами. И как те немцы, отлучась, не писали к ней ничего и где проживали, ни малейшего сведения не было более пяти лет, то мы сумневаемся, точно ли они ей были родители. Слух носился, будто отчим ее уже помер, а мать жила неподалеку, в Риге или в Валках. Напоследок вышло не то. И так она, отчаявшись их попечения, имела только надежду на Бога и почитала нас за родителей. Приобыкнув же к нашему православной веры поведению, пожелала оставить свое лютерское исповедание и присоединиться к нашей церкви. Я сначала не скоро к сему приступил, ожидая известия от ее родителей; может статься, возьмут ее к себе, то присоединение ее будет подвержено раскаянию; к тому ж, помышлял, не отменит ли и она со временем такое свое намерение, дабы не навести себе порушением обратно к своей вере большего греха. Однако ж она неотступно о том меня просила. В таком случае оное, с дозволения духовной консистории, успенским священником Иваном Димитриевым по чиноположению исполнено.

И как она по справедливости жизнь свою вела порядочно и от нас снабдеваема одеждою и почестью наравне с нашими дочерьми, то граждане наши имели об ней хорошее мнение. Наконец, Божиим человеколюбивым промыслом, сего 792 года, в майе месяце, получила на себе твердое и основательное место к пребыванию в жизни сей, ибо опочецкий помещик прапорщик Яков

Яковлевич Патенов, имеющий в Опочецкой округе деревню со крестьяны и земли, согласился законно с нею сочетаться брачным союзом, по исполнении чего живут они ныне, слава Богу, благополучно, и я слышу от граждан за попечение наше об ней похвалу и благодарность, что меня весьма веселит и утешает. Напоследок, от 25 июля, получено ею на почте письмо от отчима ее и матери, извествующее, что они живы и находятся в городе Софии, близ Петербурга, на казенной замшевой фабрике, поелику отчим ее сего рукоделия искусен, а брат ее родной Иван Гирш помощником при английском архитекторе, слышно, имеет хороший чин и жалованье. То удивительно, для чего они, в толь близком расстоянии живучи столь долгое время, оставили ее странствовать и ниже через письма о себе давали знать. Мне мнится, сие произошло Божиим промыслом, доколе она утвердилась в православии нашей веры и привязалась законом к мужу, от которого она уже возвратиться ни к родителям, ни к своей вере средства не имеет. И я радуюсь о сем, благодаря усердно Творца моего, устрояющаго нам вся на пользу.

1792 года, июня 3 дня, в четверток, скончалась замужняя дочь моя Матрена, имевшая от роду тридцать семь лет, из коих семь лет жила у меня, оставленная от мужа.

 

Дети

Я остановился поветствием [так!], сказав выше сего об отъезде моем в исходе 1791 года в Петербург и о представлении детей наступившего 1792 г., генваря 20 числа, лейб-гвардии в Преображенский полк. Теперь следует описать продолжение их службы, со всеми приключившимися до отставки их происшествиями.

В тот же день 20 генваря, по представлении их к господину генерал-поручику и оного полку подполковнику и кавалеру Николаю Алексеевичу Татищеву, в полковом приказе отдано, что они помещены теми же фургерскими чинами в 11 роту и отосланы на съезжую той роты; квартиру же, из доброжелательства ко мне без платежа, пожаловал в доме своем господин надворный советник, мой милостивый благодетель, упоминаемый выше сего Василий Михайлович Любимов.

По устроении всего того я, оставя детям своим слугу Федора Степанова, да к научению чесать волосы мальчика Федора Егорова, на расходы им при своем запасе на первый случаи денег двадцать пять рублев, того ж 792 года, февраля 3 дня, из Петербурга отправился домой, а они с того времени жили сентября по 28 число 792 года при полку. Но как они поступали по-дворянски, начали, деньги занимая, издерживать без расчету не по доходам, так что в девять месяцев употребили, при готовом хлебе и харчевом запасе, 345 рублей, то, видя я сию утрату, многократно писал к ним, дабы они просились на год в домовой отпуск, почему они, получа за подписанием предреченного полкового командира Татищева, того 28 числа сентября, ордер, из Петербурга выехали и прибыли в дом октября 16 дня, в субботу ввечеру. Проживая в доме, достигли срочного числа, который был за два дни до Покрова. Сие время обыкновенно бывает осеннее, грязное, а иногда морозы; следовательно, отправка их приходила мне в тягость. Удержался я до 12-го числа ноября. Между тем мысли тревожили меня, чтоб их за просрочку не исключили. И так вознамерился увертками в сем случае избавляться; вследствие того, означенного 12 числа ноября 793 года, подал я в Опочецкий нижний земский суд доношение, изъясняющее, что в минувшем августе месяце одержимы они были тягчайшими болезнями и хотя чрез пользование здешнего городового и уездного господина штаб-лекаря Якова Алопеуса и имеют несколько облегчение, но еще и ныне совершенно не выздоровели и находятся в слабом здоровья своего состоянии, в рассуждении чего, опасаясь в пути могущего случиться вредного приключения, отправить их в Петербург я не осмеливаюсь. В таком случае просил, дабы о сем полку было известно, означенных детей моих чрез кого благовольно будет освидетельствовать, и в каком они состоянии по свидетельству найдутся, об оном в выше-показанный полк, в полковую канцелярию, за известие дать знать. Вследствие того, по учиненной в оном суде резолюции, отправившимися в мое селение дворянскими заседателями, поручиком Иваном Напер-стковым, артиллерии штык-юнкером Егором Затеплинским, с вышепомянутым городовым и уездным штаб-лекарем Алопеусом, ноября 15 дня, детям моим Андрею и Гавриле свидетельство учинено, в коем изъяснено, что первый, Андрей, - от лихорадки последовало окрепление печенки, в чем им пользован и ныне пользуется; второй, Гаврила, - от простудной горячки сделалось во внутренних частях грудей нарыв, который и ныне имеет, и оттого последовала в ногах ломота с опухолью, и покуда от пользования получат облегчение, то за таковыми болезнями явиться к полку им невозможно, "в чем, по искусству моего знания, и утверждаю; равно и мы из виду их усматривая слабое в их здоровье состояние, свидетельствуем", и своеручно все трое подписали, и то свидетельство оригиналом, при письменном отношении, отсюда того ж ноября 15 дня, под N 1901, в полк отправлено. Затем жили они в доме декабря по 19 число, в которое я с Андреем отправился в Петербург, а Гаврилу, под видом больного, оставил дома.

По приезде нашем того ж декабря 27 числа в Петербург, наняли квартиру в доме вышеписанного моего благодетеля Василия Михайловича Любимова (коего уже в живых не застали, ибо он, будучи параличом болен, через два года скончался), каменном три покоя и конюшня, считая по осьми рублев на месяц, и начал сын мой Андрей искать случая явиться в полк, что зависело представление от ротного командира, лейб-гвардии капитана Татищева. Но по встретившемуся препятствию, что ордер, данный им при отпуске, утрачен, а именно: генерал-поручик Михайло Савич Бороздин обещал было постараться о произвождении их сержантами и для того тот ордер, взяв у них, сказал отослать при письме своем к полковнику Татищеву с просьбою, но по оному ничего не воспоследовало, а ордер по сему случаю утратился; в таком случае капитан Татищев без ордера представить отказался, будучи притом человек несмелый и нерасторопный. Потом той же 11 роты капитан-поручик Николай Иванович Яворский обещал было, и, несколько дней промедлив, наконец и тот отказался; напоследок полковой адъютант намерен был взять на себя представление; однако ж без ордера не осмелился. И так жили мы в волновании шестнадцать дней, по 9 генваря 1794 года. Некто из нижних чинов подал совет сыну моему, дабы он осмелился явиться сам собою, что он пришед на квартиру, сказал мне. Я, воображая, что столь низкому человеку, каков есть сын мой, представ к высокопочтенной особе, трудно на словах объясниться, вздумал написать записку, коя было следующего содержания:

«11 роты фургеры Андрей и Гаврила Травины отпущены были на год, по 28 сентября 1793 года, на который срок не явились за болезнию. Данный им от полку ордер отец их по случаю отдал его превосходительству Михаилу Савичу Бороздину, который обещал доставить его высокопревосходительству Николаю Алексеевичу и просить им отсрочки еще на год. Ныне из оных Андрей, по выздоровлении, является при сем в полк, а Гаврила одержим ломотою в ногах, с опухолью, пользуется города Опочки от штаб-лекаря Алопеуса и потому просит отсрочки еще на год.

Генваря 9 дня, 1794 г.»

Сию записку сын мой Андрей подал господину подполковнику Татищеву, которая весьма нам в пользу подействовала, ибо тогда ж отдано в приказе в полк, что Андрея числить налицо, а Гаврилу в отпуску впредь на год.

Я, обрадовавшись сему последствию, нанял сыну своему квартиру на Невской перспективе, в доме купца Наркова, в покоях у переплетчика, немца Ивана Иванова, с заплатою на месяц по четыре рубли, а сам, ни мало мешкав, оставя ему на расход пять рублев, того ж генваря 12 дня отправился из Петербурга домой.

По записной расходной сына моего Андрея книжке значит, что он, пожив в Петербурге до 9 марта 1794 года, издержал денег семьдесят девять рублев три копейки, выехал по отпуску из полку в дом, до Пскова извозчику заплатил десять рублев пятьдесят копеек, а изо Пскова приехал по почте при почтовой суме, не платя прогонов, а как он в сие время подал челобитную об отставке, то и дан ему впредь до отставки от полку пашпорт, отставка же последовала с чином подпоручика 1795 года, генваря 1 дня.

Следует засим дополнить, что сын мой Андрея, получа отставку с чином армии подпоручика, в дом возвратиться не пожелал, а старался определиться в штат управы благочиния; не скоро же мог он сего достигнуть, имев многих ходатаев; наконец, по усильному старанию блаженныя памяти преосвященного Иннокентия, архиепископа Псковского и Рижского, который вместо себя ходатаем употребил преосвященного Иринея, епископа Тверского, что ныне Псковский, к господину обер-полициймейстеру Павлу Михайловичу Глазову, почему августа 4 числа 795 года определен Санкт-Петербургской части в 4 квартал.

Во время сего происшествия вознамерился он, сын мой Андрей, жениться и по собственному своему изобретению избрал себе невесту, прачечного императорского дому девицу Прасковью Никитину, дочь бывшего при дворе в давних годах пудреного мастера в обер-офицерском чине Никиты Мартинова. Чрез письма просил от нас на то позволения. Мы с женою, посоветовав, что ежели воспрепятствовать ему в том, то более угрожает опасность в невоздержности холостой, и потому также чрез письма беспрекословно позволили, вследствие чего он сентября 9 дня, в воскресенье, обвенчан в церкви на Петербургской стороне, что у Троицкой пристани, о чем уведомлял нас от 10 сентября письмом, что венчальным отцом его зван был генерал и Преображенского полку подполковник Николай Алексеевич Татищев, но за невыздоровлением отказался, а пожаловал для невесты карету, запряженную в шесть лошадей, с кучером, форейторами и лакеем, да госпожа Елена Ивановна Любимова карету же в четыре лошади. Венчальным отцом был частный пристав майор Михаила Козьмич Кублицкий, а у невесты венчальная мать подполковница Костылянша, певчие были псковские весь хор. Сие я вместил в постыждение сыну моему, что он, будучи не ремень сапогу, стал утруждать знатных персон, а между тем издержал лишнее, вступя в долг, пользы же никоея.

Сентября 29 1797 года уведомил нас сын Андрей, что родился ему сын Александр с 26 на 27 число, в 10 часу пополудни, а от 15 октября повторил, что крещение младенца было 5 октября в воскресенье, пополудни в б часу. Восприемником был частный пристав Иван Ильич Дмитриев, восприемницею майорша Катерина Андреевна Окольцова. Потом, от 16 ноября, при различных уведомлениях уведомил, что государыня императрица Екатерина Алексеевна скончалась 1796 года от паралича в четверток вечером, ноября 6 числа, в 10 часу. Напредь же того, сентября 28, в воскресенье после вечерен зашла туча с сильным громом и с весьма страшною, почти беспрестанно сверкающею молниею, особливо при двух жестоких ударах, которая проходила не более три четверти часа. Вреда никакого не причинила, кроме что по улицам наполнила лужи водою. Такого происшествия в позднее осеннее время никто не запомнит.

Хотя пропущено в своем месте упомянуть о предприятиях сына Гаврилы*, который нетерпеливо домогался определиться к должности, слышав, что в Польше открываются присутственные места, почитал себе выгодою туда ехать; к тому ж самому согласен был вревский попович, достигнувший в Петербурге при отставке чина армейского поручика, Мина Антонов сын Рышковский. Они обое, согласясь, поехали в мае месяце 1796 года и в 23 день были приехав в город Полоцк. Получа от благодетеля моего помощь, Дорофея Тимофеевича Харина, советника губернского правления, то есть подорожную ехать в Минск, оттуда 24 выехали и прибыли туда 27 числа мая, в котором хотя городничим Григорьем Сергеевичем Пастуховским приняты благоприятно, но ко определению мест не обрели, то, не мешкав, и оттуда выехали в Гродню, где пребывал для открытия новых губерний князь Николай Васильевич Репнин.

От 13 июля 1796 года сын Гаврила и Мина Рышковский уведомили письмом из Гродни, что по Божиему промыслу определены в казенном отделении Литовского верховного правления приватно и получать до открытия губерний Виленской и Слонимской денег в роде положенного жалованья серебряною монетою по 225 рублей, и дана обывательская квартира, в число коих по 40 рублев уже и получили; находятся же в покровительстве у назначенного в Вильне быть вице-губернатором господина полковника Ивана Григорьевича Фризеля и надеются от него определения к лучшим местам.

Недолго сын мой Гаврила с Миною Рышковским были в согласии. Не могу я точно заключить, кто из них на то причиною, только от 1 сентября 1796 года письмом жалуется Рышковский, что Гаврила не послушал его советов в Гродне в невоздержности, вовсе заблудился, спознался с мотами, а за отговаривание его от того пьяный ухватился за саблю и хотел его рубить. Напоследок, когда промотался и нечем содержать данного ему от меня слуги, порукмакара Федора Егорова, то он, Рышковский, взял его к себе на содержание. Еще ж познакомился Гаврила с полевыми офицерами, кои, обманывая его, покупают того слугу за 450 рублей, а он-де просит 600 рублей, каковое уведомление огорчило меня до крайности, напротив чего я того ж сентября 21 числа, в воскресенье, писал к нему, Рышковскому, прося христиански употреблять способы к его спасению от погибели, а слугу просил его, в случае нужды, отправить его при своем пропуске ко мне; а чтоб не мог Гаврила продать, то о взятье того человека в полное свое ведение к нему, Рышковскому, особо верющее письмо послал, к сыну же 24 того ж сентября в среду писал я, всячески объясняя слабый его поступок, угрожал, чтоб он себя исправил; он, осердясь на то, перестал к нам писать, и не было о нем известия по 20 марта 1797 года.

Между тем сын Андрей от 8 числа февраля 1797 года уведомлял, что по силе именного Его Величества генваря 11 дня указа, переименованы из военных в штатские классы штата управы благочиния 61 человек, в том числе и он в коллегские протоколисты, находится ж при той же должности; а от 9 марта писал, что за болезнию его от оной должности исключен и советуют ему определиться в другую службу; но я в 17 день марта, во вторник, писал к нему, укоряя, что он уклоняется и избирает самовольно на чужой стороне толкаться, изнурять при том свое здоровье, пренебрегает же домоводственное хозяйство; настоял, чтоб он старался приехать домой; вследствие того, на случившихся господина Вындомского подводах, к самой Пасхе, которая была в 797 году апреля в 5 день, в Русаново с женою и сыном Александром приехал.

Сын же Гаврила от 20 марта 1797 года из Слонима писал, извиняясь, что он с 18 декабря был болен и потому будто к нам не писал и что он в городе Слоним был назначен уездным стряпчим; но, по уничтожению в Литве сих мест, объявил желание в дом и ожидает повеления об отпуске, надеясь, что по крайней мере на Святой Неделе непременно приедет. Оным же письмом признавался в погрешностях, свойственных по несовершенству и по ветрености, но не важных, не так, как-де Рышковский доносил, будто я хотел продать и человека; клялся, не толь-ко-де сие сделать желал, но и мыслить никогда не думал; хвалился, что он тамошним поветовым начальником, подполковником и кавалером князем Щербатовым, во время болезни весьма был доволен; обещал с нами вскоре увидеться. По письму Мины Рышковского Гаврила выехал из Вильны домой 8 апреля 1797 году, но, опасаясь по приезде от меня прискорбия, просил, чтоб, по обещанию моему в письме (коим я его вызвал домой посланным от 21 февраля, а он получил 10 марта), до оного не доводить. Самым делом он и с человеком около Святой Недели приехал, и я принял его с восторгом при родительских объятиях.

Выше сказано, что сын мой Андрей, по приезде в дом с женою в начале апреля 1797 года, жил до осени, а тогда от герольдии требовалось доказательство о дворянстве, и были толкования, что должно лично оные в герольдию представлять. Потому рассудилось отправить его в Петербург, куда он в сентябре и отправился. Притом желательно ему было приискать место определиться к должности, и для того испросил он у Святогорского игумена Моисея, яко носящего отличность князя Куракина, бывшего генерал-прокурором, просительное письмо. Однако ж в сей поездке ничего в пользу не получено; о дворянстве доказательство велено представить в губернское правление, а князь Куракин, получа письмо, замолчал, почему сын мой возвратился домой единственно с убытком из Петербурга, на попутных лошадях секретаря Николая Алексеевича Соколова, ноября 17 дня 13 1797 года.

До сего места все было хорошо по 1799 год, и я радовался во всех моих успехах, как о записке в службу сыновей моих наряду с дворянами, по аттестатам, полученным старанием моим от господ дворян, а потом к отставке и от предводителя; напоследок лестно мне было, что дети мои получили офицерские чины. Все утешало меня и льстило надеждою, что дети мои возвратятся в дом, будут мне на старости подпора и помощь в домоводстве, к спокойствию остатних дней моих. Но ах! Как обманулся в надежде моей!

Дети мои, взяв в голову, что они уже офицеры, обратили внимание свое не то чтоб входить в домоводство и заботу, но уже мало стали помнить, что они имеют отца. Их попечение было получше одеться, втесниться между дворянами, показать себя, будто они нечто значат, а что наигорче - сводили не только с благородными, но и с мещанами пьянственные компании, от которых хотя старался я отводить, но они старались от родителей утаивать и так привыкли к пьянству, что уже теперь и отстать не могут, и тем уничтожили себя пред прочими в благородном обществе, а родителям навели при старости лет пребезмерную печаль. По той-то причине молчал я от 1799 по сей 1806 год, июня по 19 число, не отписывая чрез семь лет ничего, ожидая, не обратятся ли к поправлению жизни своей, но еще и поныне не дождусь. Молю Всещедраго Бога, да ими же весть судьбами исправит судьбы их! Сколько ж потерпел от них грубых и укорительных досад, единому Богу сведущу, а я теперь исчислить не могу. Наслышался неисповедимого злословия!

В то течение времени, в 1802 году, ноября в последних числах, выдал в замужество дочь свою Татьяну за поручика Андрея Егорова сына Затеплинского, а в 1804 году, ноября 2 дня, последнюю дочь Пелагею, да прежде того, в июле месяце, внуку свою Пелагею за красногородца, записавшегося в рижское купечество, Ермолая Михайлова сына Крикунова. Дочь же Пелагея выдана за приказного протоколиста Ивана Михайлова сына Макеева.

Праведен еси, Господи, и правы суды Твои. Наказание Твое я чувствую и признаюсь в безумном своем желании прославить детей своих. Не знал я, чего искал. Узнал, да уже поздно, когда не возмог удержать от развратных поступок. Раскаялся, но исправить не мог. И так старший сын мой Андрей жалостным образом окончил жизнь.

Он в 18 день августа, в субботу, 1806 года, вышел в сад косить траву и вскоре найден женою его мертвым в яме, из которой выкопана глина и в которой от дождей накопившись была вода небольшое количество. А как он туда и отчего упал, никто не видал, единому Богу сведущу. Ох, как жалостно! Таковым безвременным и страшным скончатием оставил родителям, жене и младенцам своим неоплаканную скорбь и печаль! Молим Всемилостиваго Бога Спаса нашего Иисуса Христа о помиловании и о прощении грехов по неиссчетному милосердию своему!

Прежде таковой его ужасной кончины, недели за две или за три, было ему явственное, уповательно от Бога, предвещание, о котором он изустно нам, в бытность нашу с женою в Русанове за одну только неделю смерти его, пересказывал. Несколько крат и в нескольких местах, то на верху покоев, то на дворе, то в саду, слышал он поющие гласы: "Господи, помилуй раба Твоего Автонома, раба Твоего Леона, раба Твоего Андрея и прочих, все семейство, даже и зятеи..." Не мог он понять, что оное есть предвещание, а искуситель, враг рода человеческого, вложил ему мысль, якобы таковое смущение от духа нечистого; то призвал священника Федора Воронецкого, святили воду, кропили оною везде по дому. Сие свято и угодно Богу. Но как и потом такие ж гласы слышны были, к великому сожалению обратился он искать поможения от волшебников

и призывал порознь двух мужиков, кои уверили его, якобы от неприятелей его насланы нечистые духи. И они действовали свои богомерзкие шепты, даже один из них выдумал закопать живую кошку в землю. Потом уже таковых гласов слышно не стало; я уповаю - прогневанный аггел Господень умолчал. В течение времени от 1799 по 1807 год, чрез семь лет, сколь много было в жизни моей разных перемен и приключений, но в суетах и скучном провождении печальных дней остались не описанными и погрузились в вечное забвение, а я еще жив, слава Богу о всем.

так теперь-то продолжается жизнь моя прискорбная от ветхости дней и припадающих попечений. Я надеялся, что дети мои похоронят нас с женою, а сами будут управлять своими семействами и домами; но судьбы Божий определили, что уже первого сына похоронил, а другой жив, да безнадежен к помощи моей. Оскорблены мы в жизни нашей от детей, весьма много претерпели досад и убытков, а теперь излишне озабочен попечением об оставших сиротах, в коих числе умершего жена, три сына и две дочери, большему сыну уже девять лет, но к ученью весьма ленив, прибавляет мне сует и попечения сверх всего. Год от году увеличивается неурожай хлеба, на покупку коего употребил в 1804 году на девяносто пять рублев, в 1805 году на сто семьдесят восемь рублев, в 1806 г<оду> на триста девятнадцать рублев, всего на пятьсот девяносто два рубли. Крестьяне оскудели, подати увеличились. До сего времени вышло платежа за крестьян собственными моими деньгами двести девяносто один рубль шестьдесят пять копеек. Вот какова отрадна моя жизнь!

Кончил описание генваря 18 дня 1807 года в понедельник, но не окончилась суетная моя жизнь. Я еще пребываю 1808 года августа по 1 число. Между тем имел попечение пропитать свое семейство и крестьян, купил у генерала Неведомского ржи десять четвертей по 10 рублей, итого 100 рублей, у Андрея Сумороцкого 8 четвертей по 12 рублей -96 рублей; за крестьян рекрутских заплатил 155 рублей подушных с почтовыми на 807 год, также при отдаче человека в милицию употреблено 83 рубля 98 коп. В 1808 году куплено ржи у Арбузовых крестьян восемь четвертей, по четырнадцати рублев, на 112 рублей, подушных и почтовых 40 рублей. И так в полтора года, кроме других многих домашних издержек, употреблено 588 рублей 58 копеек, а с прежде описанными в четыре года шесть месяцев 1474 рублей и 3 копейки. Вот как весело проводил время! А далее еще горестнее: марта 30 числа, в понедельник Стра-стныя Недели, жена моя Афимья Фомишна почувствовала небольшой озноб и с того времени от часу ослабевала в своих силах, лишилась пищи, жаловалась, что у ней болит сердце. Апреля 2 числа, в Великий четверток, исповедана и приобщена Святых Тайн протоиереем Петром Васильевичем и в тот же вечер им же с двумя священниками, соборным Михаилом да успенским Григорьем, соборована елеосвящением, и по тяжести болезни весьма отчаянна была до дня Святыя Пасхи. Потом хотя несколько было малейшее облегчение, но к выздоровлению не видно было надежды, и продолжалась тяжкая ее болезнь апреля по 23 < число, до дня святого великомученика чудотворца и победоносца Георгия, бывшего в четверток. В той день, по приходе моем из Опочки, после литургии, в половине одиннадцатого часа, застал я ее окончивающую жизнь, и не более как чрез десять минут зрел с умилением расставающуюся душу ее с телом. Ох, жалостно! При всем том считаю за удовольствие святейший промысл Божий, что определил мне любезную мою супругу, бывшую утешением во всей моей с нею жизни, предать христианскому погребению, которое, хотя с трудом по разлитию вод в 26 день, в воскресенье, препровождено было своими, с помощью сторонних, при присутствии двух священников, в Спасителеву соборную церковь, а по отпетии обычного правила, возвратно препроводили во облачении оный же протоиерей со священниками Михаилом, Петром и Григорьем в сельцо Павлихино, к часовне, где и предано тело земле, и я довольствуюсь почасту посещать ее могилу и поминать душу усопшия рабы Божия Ефимии. Слава Вседержителю Всевышнему, устроившему все во благое по Своей святой воле, аминь.

Засим я, прожив на свете семьдесят пять лет, пять месяцев и девятнадцать дней, по долгу естества ожидаю кончины дней моих.

Замечания г-на составителя на предисловие Вадима Кожинова

Отдавая должное несгибаемому характеру и стяжательским добродетелям Лентия Травина, Кожинов, тем не менее, признается, что не воспринимает мемуариста как «положительного героя» и даже, буквально через строку, прямо называет его героем отрицательным.

Против такого определения трудно возразить что-то по-существу: в конце концов, любой человек вправе высказать свою точку зрения. Если Кожинову не нравится Травин — так тому и быть; однако последующее развитие этой мысли дает некоторый простор для комментария, которым Ваш покорный слуга, весьма близко с сердцу принявший злоключения Травина, не замедлит воспользоваться.

Кожинов пишет: «… мощь и величие России созидали и берегли другие люди. Обратимся ли мы к бытию дворянства, воссозданному в толстовской «Войне и мире», или купечества (драматургия Островского), или крестьянства (очерки Глеба Успенского), — это бытие (даже и в «торговом» сословии!) держится на людях иного склада, не обожествляющих рубль и успех у сильных мира сего»

Вот уж сказано, так сказано! Поставим, стало быть, против мемуара — роман, против, пускай, человеческого, но документа — талантливый, но миф — и вот, готово обвинительное заключение! Более того, Кожинов допускает непростительную для историка ошибку, сравнивая людей середины XVIII века с людьми середины века следующего, XIX. Они — ох, какие были разные!

А между тем, если вдуматься, — чем настоящие, не книжно-романные люди XVIII века, в «созидательной роли» которых у нас нет ни малейшего сомнения, лучше Травина? Разве не был, к примеру, М.И. Кутузов ловким царедворцем и «искателем»? Разве Г.А. Потемкин и Г.Г. Орлов не получили иного рода «искательством» свои чины и титулы? Да в то время, куда не повернись: повсюду раболепие слабого перед сильным, интрига, торговля титулами и регалиями. Даже честнейший Г.Р. Державин многократно был уличен в выклянчивании должностей и орденов, а начинал свою карьеру и вовсе — карточным шулером, каким искусством и позже, войдя в силу, пару раз поправлял свои расстроенные финансовые дела. На этом блистательном фоне Травин, по мизерности грехов своих, выглядит сущим ангелом.

И по человеческому счету он стоит куда как выше многих вельмож, составивших славу Екатериниского — Елизаветинского века. Он не воровал, во всяком случае, имел такт в этом не признаваться — во времена, когда воровство и мздоимство составляло самое обыкновенное, почти узаконенное занятие. Если он и решался на относительно неблаговидный поступок (такой, как сдача с потрохами контрабандиста), то не ради выгоды, а ради спасения своей жизни. Большая разница! Этой разницы Кожинов, к сожалению, не улавливает. Не привели Бог кому-нибудь оказаться в ситуации выбора между подлостью и жизнью; а коли не оказывался, так и не суди, особенно, если подлость невелика, а с жизнью грозит расстаться после пыток в «холодной палатке», среди зимы.

Наконец, отношение Травина к родителям, к женам и детям — глубоко человечны; при всех разногласиях, при неблагодарности детей, он сохраняет к ним подлинно родственные чувства. Он изначально предпочитает богатых невест, тем, с которыми находит «согласие нраву». Что касается детей, то для сравнения стоит вспомнить хотя бы ужасную, не прекращенную даже смертью ссору княгини Е.Р. Дашковой со своей дочерью, — а, казалось бы, — великий, «создавший мощь и величие России» человек.

Наконец, о величии. При всех заслугах знатных, образованных и духовных людей того века, не следует забывать, что именно Травин и ему подобные создавали фундамент российского имперского величия. Рискуя быть убитым недовольными крестьянами, он обеспечивал рекрутский набор — личный состав тех самых полков, что так славно «потресли Магомета». Он выколачивал из тех же крестьян деньги на постройку роскошных графских дворцов, радующих наш глаз и по сей день. По собственной инициативе, за копейки буквально, на одной крестьянской сметке и благочестии, строил на псковской земле белокаменные церкви. При этом эгоистичным кровопийцей, наподобие Девальса, не был, чувство меры и такта знал, и крестьяне при его управлении жили в относительном благополучии.

Отдельно следует упомянуть глубокое уважение к истории, неярко, но отчетливо светящееся в каждой строке нашего мемуариста. Трогательное радение об историческом колоколе времен Годунова, вдумчивые раскопки на месте старой церкви да и сам факт «Записок» — все это выдает человека, умеющего чувствовать «нить времен». Весьма примечательно, что в данном случае речь идет о человеке, имеющем лишь самое начальное образование, по роду своих занятий, при поверхностной трактовке — мироеда, скряги и выжиге.

Столь же немудрено, сколь глубоко и незыблемо и религиозное чувство Травина. Кожинову, кажется, не нравится, что это чувство неинтеллигентно — он почему-то путает примитивно-крестьянское понимание религии, в рамках которого незазорно попросить у Ильи-пророка дождика, у Николы Угодника — пряника, а у Богородицы — богатого женишка, протестантизмом, корни которого совершенно иные, как раз — интеллектуальные. Именно благодаря своей простоте и крестьянству Травин оказывается способен на эпическое, безмятежное, не ведающее сомнений ощущения Бога. Кожинов явно невнимателен, когда делает заключение, будто Травин «каждую «прибыль» … воспринимает как Божье благословение» и относит его чуть ли ни к стихийным кальвинистам, исповедующим жизненный успех в качестве доказательства богоизбранности. Ничего подобного! На самом деле Травин, как и положено ортодоксальному христианину, видит в Боге в первую очередь спасителя, защитника — как в этом, так и в загробном мире.

«благодатию Божиею храним, не употреблял пьянственной забавы»

«Божьим защищением, … благополучно отпущен 22 сентября того ж 1754 года в дом свой»

«видя о мне таковой промысел Божий, особливо во время нужды»

и т.д.

Жестокий мир, в котором обращался наш герой, не оставлял ему особого простора для «наживы» в капиталистическом смысле этого слова. Травин самым недвусмысленным образом «выживает», а не «наживается» и благодарит Бога не за прибыль, а за спасение, которое, конечно, может явиться и в виде сэкономленных прогонных денег. И все же, даже когда Травин благодарит Бога за неожиданный доход, он усматривает в этом благодать, средство спасения, а не доказательство своей праведности. Праведная жизнь для него — это средство угодить Господу и получить спасение; спасение и добрые дела идут в его сознании в православной, а не протестантской последовательности.

Окончательную ясность в вопрос о глубине религиозного сознания нашего героя вносят заключительные строки, по силе своей достойные быть переложены на «Реквием»: «Засим я, прожив на свете семьдесят пять лет, пять месяцев и девятнадцать дней, по долгу естества ожидаю кончины дней моих».

Аминь!

Константин Дегтярев.