Жизни тернистые тропы
Жизни тернистые тропы
Главы из повести
II
Каждому человеку, хотя бы раз пересекавшему государственную границу, знакомо волнующее чувство близости той незримой черты, за которой начинается другой мир, другая жизнь, другая неведомая страна.
Урча десятками моторов, подминая под гусеницы и колёса зыбкие плиты понтона, ранним утром, когда солнце только-только расплавленным шаром вывалилось из-за горбатого бархана, колонна батальона медленно выползла на чужой берег и, оставляя за собой густой шлейф пыли, ощетинившись стволами торчащих из бойниц автоматов, хищно поводя длинными хоботами танковых пушек, вытянулась вдоль узкой ленты шоссе.
Ох и трудны эти первые километры в насторожённом, напряженном ожидании… Тревожно стучат сотни сердец, сокрытых за наглухо задраенными люками, под массивными броневыми плитами.
Тишиной и безмолвием веет от волнистых песков пустыни. Ничто не свидетельствует о наличии какой-либо жизни вокруг.
Но что это?
Грубо сложенная из самана постройка, флаг на мачте, несколько человек, загорелых до черноты, в касках и бронежилетах, преградили путь. Первый контрольно-пропускной пункт.
Колонна остановилась. По плану здесь привал.
Приоткрываются люки, из-под которых робко выглядывают любопытные физиономии бойцов. Их глаза словно говорят:
– И всего-то?.. А мы-то думали…
К комбату и сгрудившимся около него офицерам направился лейтенант – начальник контрольно-пропускного пункта и, небрежно козырнув, сообщил, что их батальону вменяется в обязанность охрана колонны афганских наливников.
– Вот что, лейтенант, колонну я, конечно, беру, но мы сами-то идём на ощупь. Маршрут понятен и на карту нанесён, но вот где чего ожидать можно, того никто не знает. Внеси-ка ясность, – чуть помедлив, начал комбат, моложавый майор со щегольскими гусарскими усиками. – Всего ничего прошли, а уже устали в жмурки играть.
– Насчет жмурок не помогу. Вам ещё два года в них играть. Ну а где вам вероятнее всего встречу могут подготовить, так это пожалуйста. Дайте-ка карту. Есть тут один кишлачок, фактически одни развалины, но для засады трудно лучшее место подобрать. И ещё одно… Дайте своим команду люки машин не закрывать.
– Это ещё зачем?
– Гранатомётчики у них бьют почти наверняка. А при задраенных люках от избыточного давления весь экипаж гибнет. Да, ещё, чуть не забыл. В замыкание людей понадёжней поставьте, любят гады хвост колонны отсекать. Вот, вроде, и вся наука…
– Что же, спасибо, – комбат с благодарностью пожал руку лейтенанта. – Когда можно выдвигаться?
– А мне чего вас держать? Проинструктируйте людей – и вперёд…
Вновь полетели под колёса километры дороги, уводящей всё дальше и дальше в глубь страны.
«До чего тоскливо вокруг, – подумалось Малахову. – Ни деревца, ни кустика, песок, песок да чуть проступающие в дымке у горизонта хмурые очертания гор».
– Всем внимание, всем внимание, я 01, входим в «зелёную зону», – прошуршал в наушниках шлемофона заметно взволнованный голос командира батальона. – Зарядить оружие! К бою!
«Страхуется старшой, тишь-то кругом какая», – только и успел подумать ротный, как вдруг треск длинной пулеметной очереди подобно блеску пронзающего клинка распорол незыблемое молчание вечных песков.
Колонна ожила. Покрывая работу двигателей, солидно и размеренно заговорил крупнокалиберный пулемёт впереди идущего бронетранспортёра, из ствола которого острым жалом выплеснулось ядовито-оранжевое пламя. В считанные секунды воздух наполнился грохотом. Колонна, набирая скорость, ощетинившись огнём, пыталась вырваться из засады. В общей какофонии боя Малахов всё-таки услышал, как по броне что-то негромко и сухо защёлкало. Звук был такой, как будто крупное насекомое разбивается о лобовое стекло стремительно несущегося автомобиля.
«Так это же пули по моей броне», – не сразу догадался он.
Нет, не испытывал Виктор в эти мгновения ничего похожего на страх. Для его многотонной машины это всё равно, что комариные укусы. Были только волнение и азарт, азарт игрока.
Припав к оптике командирского прибора наблюдения, Малахов лихорадочно искал противника, притаившегося где-то рядом. Определённо, душманы вели огонь из развалин кишлака, но откуда именно?.. Наводчик уже несколько раз запрашивал целеуказание; острое рыльце снаряда, готовое в любой момент понести к цели смерть и разрушение, заключенные в продолговатый корпус, уже разместилось в казённике пушки; но командир молчал; цели не было, он её не видел.
Бессильная ярость захлестнула Виктора, когда впереди потянулся к небу, заслоняя солнце, черный, траурный шлейф дыма, в основании которого плескалось пламя. В разные стороны летели горящие обломки – то рвались в кузове гибнущего «Урала» ящики с боеприпасами. Ещё одна машина, неожиданно изменив направление движения, круто ушла в сторону с дороги и опрокинулась в кювет. Чуть дальше со страшным грохотом взбух слепящий огненный смерч взорвавшегося афганского наливника.
– 01, я 10, прошу разрешения атаковать развалины четырьмя машинами с флангов, – понеслось в эфир.
Малахов не мог больше смотреть на это безжалостное, нелепое истребление. Теперь он ясно видел, что вся огромная огневая мощь его батальона растрачивается впустую, что пунктиры смертельных трасс буравят пустоту, тянутся в никуда, не находя врага.
– 10, я 01, атаковать запрещено! Увеличить скорость, дистанцию, выведенные из строя машины уничтожить!
Виктор явственно представил злорадные лица горстки мятежников, празднующих победу, и заскрежетал зубами.
– Всем «десятым», – передал он команду своим танкистам, – по развалинам кишлака, осколочным, три снаряда, беглым, огонь!
Тяжёлый грохот орудий поглотил трескотню пулемётов. На месте развалин встали букеты разрывов. Губительная сила высоко взметнула комья спекшейся земли, обломки каких-то перекрытий.
Тем временем колонна начала выходить из зоны огня. Но что это? Лента движущихся друг за другом машин порвалась. Её хвост, машин пятнадцать, застопорив ход, застрял у неожиданной преграды. Поперёк дороги стоял афганский наливник, точно пузатая, отяжелевшая птица с обрубленными крыльями беспомощно распахнутых дверок кабины. По покатым бокам цистерны зловеще текли оранжевые языки горящего бензина. Вот-вот мощный взрыв разнесёт в щепки «Татру», разметает сгрудившиеся машины, лавина пылающего горючего обрушится на людей и технику. Вот-вот произойдёт непоправимое…
«Почему, ну почему все бездействуют?» – внутренне холодея, успел подумать Виктор, как вдруг в наушниках раздался взволнованный, срывающийся и даже, как показалось Малахову, восторженный голос лейтенанта Мальцева, самого молодого его взводного:
– Командир! Иду на таран! Сейчас я её сковырну!
– Только не на скорости, взорвёшься! – только и успел крикнуть Малахов, уже видя сквозь призму прибора, как танк сполз с дороги и, обогнув по кювету впереди стоящие машины, вновь стремительно вылетел на трассу перед пылающей «Татрой».
«Если он меня не слышал, сейчас будет взрыв», – Малахов на мгновение прикрыл глаза.
Но нет, многотонная машина резко, точно вкопанная, замерла на месте, затем крадучись, по-кошачьи, почти незаметно для стороннего наблюдателя, подмяла под себя сантиметры горящей земли, мягко и бережно сдвинула огненную громаду и опрокинула в кювет. Победно фыркнув и выпустив сизое облако выхлопа, танк, горделиво развернув башню, повёл остатки колонны.
– Молодец, Сашка! Какой же ты молодец! – восхищённо прошептал Виктор, одновременно представив, каково же было экипажу танка в том пекле.
Стрельба тем временем начала затухать. И хотя фонтанчики пыли, поднятой автоматными и пулемётными очередями, вспархивали то в одном, то в другом месте, хотя свинцовые мухи всё ещё сухо щёлкали, расшибаясь о броню, но огонь противником вёлся уже неровно, длинные всплески чередовались с моментами тишины. Основные силы батальона были вне его досягаемости. И только техзамыкание, лениво отплёвываясь свинцом, продолжало вести бой.
С впереди идущего бронетранспортёра в эфир тревожно понеслось:
– Справа от дороги вижу наш «Урал».
Приказ был краток: «Проверить, при необходимости расстрелять».
Малахов видел, как бронетранспортёр подошёл к машине, прикрыв её своим стальным бортом. Через боковой люк, как ящерицы, выскользнули две фигурки и исчезли за рубчатыми колёсами. Через минуту радиостанции приняли сообщение: машина повреждена, эвакуация невозможна, подготовьте носилки и врача.
Болью наполнились сердца всех наблюдавших, когда пулемётные очереди полоснули по беспомощной машине. Но она не хотела умирать, казалось, стальной град в упор не причиняет ей вреда, пока брошенная кем-то граната не положила конец затянувшейся агонии.
Когда машины замыкания догнали колонну, остановившуюся на обочине, навстречу уже бежали люди с носилками. Откинув массивную плиту крышки люка, Виктор спрыгнул в мягкий бархат придорожной пыли и направился к бронетранспортёру, из которого бойцы уже вытащили тело водителя «Урала».
«Почему все стоят, почему ничего не делают?» – беспокойно шевельнулось в голове. Медик тоже отчего-то медлил.
Что-то пугающее было в облике солдат и офицеров, столпившихся у одеяла, на котором лежал солдат.
Крепкое слово готово было сорваться с языка Виктора, когда до его слуха донеслось:
– Ему уже не поможешь…
И хотя это было сказано почти беззвучно, одними губами, этот страшный приговор услышали все.
Малахов тотчас узнал лежавшего бойца. Этот стройный солдат ему запомнился вчера у костра, когда, перебирая гибкими пальцами струны гитары, доверительно рассказывал товарищам о далёкой любви, которая ждёт его. Тёмный щегольской чуб падал время от времени на глаза, в голубом свете которых искрилось, отражалось пламя костра.
Теперь же его сильное молодое тело лежало на грубом солдатском одеяле с тёмными пятнами засыхающей крови. Восково-жёлтое лицо сосредоточенно, зубы сжаты в зловещем оскале, глаза широко раскрыты, но не пляшут в них больше искры, не плещется жизнь, неподвижно и холодно смотрят они в равнодушное небо. Чуб рассыпался, волосы слиплись в сосульки. Через рваный край расколотого черепа вывалилась серо-красная студенистая масса. Смерть наступила мгновенно, но даже она не смогла разжать его рук, обнявших руль автомобиля. Так и ушли они в сторону с дороги в своей мёртвой связке – человек и машина.
И сейчас живые молча взирали на эту, такую нелепую, дикую в своей неестественности смерть, ещё не до конца понимая, отказываясь понимать, что не переберут эти пальцы больше звонких струн, не откинут со лба непослушную прядь, что эта первая потеря – не последняя…
И чьи-то губы уже шептали слова клятвы, в сердцах стоявших закипала волна священного гнева, который сильнее пули, сильнее снаряда.
Этот юноша, почти мальчик, которому никогда не суждено стать взрослым, безмолвно взывал отомстить, отвоевать, отжить, отлюбить за него…
МИ-8, так похожий на большого головастика, нагнул крупную, лобастую голову и, окутавшись облаком пыли, легко взмыл вверх и растаял в бледно-голубом мареве, увозя в последний путь простого русского парня. Он многого не успел за свою короткую жизнь. Он был обыкновенным солдатом, одним из многих…
Потом были другие потери. Не одну смерть пришлось видеть Малахову за два года. Сам не единожды чувствовал её холодное дыхание. Но именно эта, именно эта, первая, ярко врезалась в память на всю жизнь.
В полном молчании, без обычных шуток прошёл обед. Люди лениво ковыряли в котелках кашу, стараясь не смотреть друг на друга, словно каждый был виновен в этой потере.
Наводчик Мишкин, ротный анекдотчик, чтобы как-то разрядить обстановку, начал было рассказывать одну из своих историй, которых знал великое множество, но, натолкнувшись на откровенно ненавидящий взгляд механика-водителя Джетнысбаева, поперхнулся на полуслове, какое-то время, насупившись, смотрел в котелок, затем швырнул его под гусеницу танка и, смачно ругнувшись, полез в открытый люк.
III
На совещании командиров подразделений во время разбора боя Малахов, обычно спокойный, вскочил и без всякого на то разрешения, глотая окончания слов, что бывало только в случаях крайнего возбуждения, потребовал объяснить отмену приказа на атаку.
Это было вопиющим нарушением всякой субординации. Начальник штаба батальона пытался окриком угомонить разбушевавшегося ротного, но тот уже закусил удила, его понесло.
Офицеры переглядывались, посматривали на комбата, лицо которого оставалось непроницаемым.
– Пусть выговорится, – шепнул он начальнику штаба, усаживая того на место.
– Но это же…, – начал было тот, но тут же умолк, поймав холодный взгляд Белоусова.
Наконец, полностью разрядив всю свою обойму доводов и упрёков, Малахов остановился, чем-то в этот момент похожий на петуха после драки.
– Садитесь, Малахов, вы, кажется, всё сказали, – устало поднялся Белоусов. – Наказывать и читать лекции о воинской этике считаю излишним. Вижу, из души всё это, наболевшее. Да и не время об этом, потом сами всё поймете. Может, ещё кто хочет высказаться? Давай, пока разрешаю.
И обводя глазами сидящих подчинённых, вдруг повысил голос, в котором слышались издёвка, злость и металл:
– Что?! Морду, говорите, набили? С нашим-то оружием? Бронёй?! Думали, увидят и побегут? А они вот взяли и всыпали нам, а кто из нас их видел? Кто видел хоть одного?
И, чуть помедлив, тихо:
– Война – это, мужики, война, и не простая. Обычная тактика тут не годится. Обидно? Да! Больно? Да! И мне – не меньше вашего… Но истериками быть, сопли развешивать никому не позволю. Малахову вот атаковать не дал. А ты уверен, что не положил бы там весь взвод? Ты уверен, что не напоролся бы на мины, что тебя бы – без пехоты – не пожгли гранатомётчики?.. На арапа, на испуг их не возьмёшь, в этом вы убедились. Воевать умеют. Вы видели, с какой стороны в машинах пробоины? Вовсе не с той, куда мы молотили. Засада была не случайной, а заранее подготовленной. В развалинах, как я полагаю, была лишь отвлекающая группа.
Офицеры переглянулись – эта мысль никому даже в голову не пришла.
– А что потери – на то она и война. Возможно, я в чём-то неправ. Время покажет. На этом закончим. Сейчас выставить усиленное охранение, всем отдыхать. В 6.00 начало движения. Дистанции между машинами увеличить, скорость в зонах вероятного нападения максимальная. Поговорите с людьми. Могут найтись малодушные. Поддержать надо. Теперь по местам, – подвел черту комбат.
После совещания, когда все разошлись, Виктор подошёл к комбату.
– Извиняться пришёл? – вопросом в упор встретил его Белоусов. – Не надо, зла не держу.
И, положив руку на плечо, спросил:
– Теперь-то согласен со мной?
– За несдержанность извините, товарищ майор, а согласиться не могу… – Малахов закончил, твёрдо глядя в глаза Белоусова:
– Они привыкли безнаказанно щипать колонны, которые только и надеются на скорость, лишь бы уйти. Наличие минного поля считаю нереальным. Охват с флангов был бы для них неожиданным и мог принести успех. Правда, без пехоты соваться, вы правы, рискованно.
– Ну-ну, – только и сказал, хмыкнув, комбат. Помолчав, добавил:
– Молодой ты, Виктор, горячий, не била тебя жизнь, осторожности не научила. В войну такие либо пули первыми ловили, либо ордена на грудь вешали…
И, круто повернувшись, зашагал к костру.
IV
На первых порах многое поражало, удивляло, резало глаз своеобразной экзотикой чужого образа жизни. И странность одежд, и болотного, лягушачьего, цвета паранджи – такие мешки, из которых виднелись лишь маленькие женские ножки, и сопливая ребятня, вечно босая, грязная, бойко торгующая чем попало, начиная от лепёшек и кончая колодами игральных карт с изображением вульгарно демонстрирующих свои прелести обнажённых красоток. Длинные тирады русских непечатных слов порой лихо выдавали губёнки этих детей, когда малышня желала понравиться «шурави» знанием языка.
Поражали крайняя бедность, забитость, религиозность и, одновременно, наивная откровенность и доброта.
Но иногда из толпы обжигал свинцовой тяжестью, испепеляющей ненавистью взгляд чёрных глаз. И сразу становилось неуютно, тревожно, рука непроизвольно тянулась к автомату, с которым, казалось, сросся.
Из памяти Малахова не изгладились курсантские времена, когда его комбат, прошедший горнило войны, любил повторять:
– Оружие, сынки, нельзя просто иметь, его надо уважать и любить, только тогда станешь настоящим солдатом.
Не раз здесь Виктор вспомнил мудрые слова ветерана. Став близким другом, автомат никогда не расставался с хозяином. Тускло поблёскивая воронёной статью, он покачивался на откинутой крышке люка при проводке колонн, холодил обнажённую руку, устроившись на покой на спинке кровати.
Военный городок – горстка правильным четырёхугольником расставленных палаток. Грубовато, кнопками, пришпиленные к брезенту незатейливые семейные уголки, с которых в чуткой ночной тиши смотрят на спящих весёлые детские рожицы, ласковые, тревожные, улыбчивые, строгие, такие разные – и в чём-то похожие лица любимых женщин. Они согревают в холод, придают силы, когда те на исходе, вселяют надежду, иногда – грусть.
Разноцветье почтовых конвертов, выгружаемых прежде любого, самого срочного груза из распахнутого чрева редко залетающего сюда вертолёта. Лихорадочно теребящие письма загрубелые смуглые пальцы, жадно пожирающие строки глаза. Быстрая смена нетерпеливого ожидания разочарованием у тех, кого почтовый голубь облетел стороной.
Сколько человеческих эмоций наблюдал Малахов каждый раз со стороны, когда прилетала винтокрылая птица! Радость, счастье, окрылённость, порой – горе, боль… Виктор не любил этих дней, никогда не подходил первым к трапу. Он не ждал писем, не писал их сам, разве что матери в ответ на её весточки, набросанные корявым почерком с нагромождением ошибок.
Где-то сразу после того, как оказался здесь, он написал той, боль о которой жила где-то в глубине. Ждал ответа, ходил встречать почту, пока окончательно не понял – зря…
Малахов любил длинные зимние вечера, когда в жарко натопленной землянке, оборудованной под жильё, собирались после трудного дня его офицеры. В ожидании ужина каждый занимался своим. Строчил письма своим бесчисленным пассиям Саша Мальцев. Основательно расположившись, со знанием дела чистил автомат старшина роты Колядин, нещадно дымя «Охотничьими», или, как окрестили бойцы эти дешёвые солдатские сигареты, «Смертью на болоте». Замполит любовно выводил заголовок стенной газеты. Сам Виктор, разложив на столе под мигающей от недостаточного напряжения лампочкой карту, наносил маршрут движения очередной колонны. Перебивая время от времени видавший виды «Шарп», хрипло певший голосом Высоцкого, о чём-то увлечённо спорили взводные.
Малахов не вслушивался в суть спора, его мысли были далеко. Он пытался проиграть в уме все варианты предстоящей проводки. Маршрут он знал досконально, знал, где можно расслабиться, где – быть готовым к любой неожиданности. По несущественным признакам научился заранее определять наличие засады. Если колонна втягивалась в кишлак, улицы которого будто вымерли, Виктор уверенно подавал команду «К бою!», знал, без стрельбы не обойтись.
Теперь он отчётливо сознавал, что дальше водить колонны по излюбленному шаблону нельзя. Душманы прекрасно изучили устоявшийся стиль. Последние проводки не обошлись без потерь. Уже не один танк сопровождения, превратившись в обугленную груду железа, нарвавшись на мощный фугасный заряд, беспомощно и жалко валялся на обочине, лежал в глубоких ущельях. Подорванная или поражённая меткой рукой гранатомётчика громадная машина становилась непреодолимым препятствием для идущих следом грузовиков. Колонна останавливалась, а лучшей мишени и не надо. Жги, какая понравится. Горела техника, гибли люди…
Что-то надо делать, но что?.. Чтобы остановить сидящих в засаде душманов, сил охранения явно не хватает. Атаковать – значит, оставить колонну совсем беззащитной, а такая авантюра попахивает возможными последствиями. В горах же, где и две машины не разъедутся, атака вообще невозможна.
– Что, командир, колдуешь?
Замполит роты Серёжа Еланский склонился над картой.
– Колдую, да что-то без толку. Как ни крути, всё одно – угол.
– Есть одна мыслишка.
– У тебя?
– А что ты думаешь, замполит только проводить собрания мастак?
– Выкладывай!
– Всё проще пареной репы. Мы же совсем об одном нашем оружии забыли.
– Ты это о чём? – удивленно поднял голову Малахов.
– ТДА – термодымовая аппаратура танка. Ведь ею можно такую завесу поставить, такого тумана напустить, что «духи» не то что колонну – друг друга порастеряют, если ветер, конечно, подходящий…
Виктор досадливо хлопнул себя по лбу:
– Вот балда, забыл, совсем забыл… Ну, замполит, ты даёшь, молодец, утёр нос танкистам. Ведь всё как дважды два. От нашего дыма у гранатомётчиков глаза повылазят. А против мин ты ничего не придумал?
– Слишком много ты от меня хочешь, – усмехнулся Сергей. – Сапёров каждый метр щупать не заставишь.
– Да… А если ставить не один танк в голове, а два?
– Что это даст?..
– Как что? Один подорвётся, так будет кому его спихнуть, дорогу расчистить.
– Но тогда придётся в охранение постоянно выделять на одну машину больше.
– Ты можешь предложить что-то лучшее?
– Нет. Но пойдёт ли на это командование?
– Докажу – и пойдёт!
И, подумав, Малахов заключил:
– Значит, на том и порешим. Собирай, замполит, роту на инструктаж и постановку задачи.
– Сейчас?
– Утром будет некогда. С теми, кто не уходит на сопровождение, завтра проведёшь занятие.
– А ты?
– Пойду с охранением. Самому надо всё проверить на деле.
V
Колонна растянулась на добрых два километра, когда солнце ещё цеплялось за край горизонта, готовое оторваться и яичным желтком повиснуть на блёклом небосводе. Надрывно ревя моторами, шли на подъём тяжело груженные «Уралы»; меж ними изредка мелькали приземистые шустрые боевые машины пехоты; в хвосте и голове колонны, насторожённо вытянув длинные стволы орудий, шли танки капитана Малахова, густо запорошенные седым бархатом пыли нелёгких дорог.
Сам Малахов шёл в голове хвостатой колонны. Высунувшись по пояс из люка, он пристально всматривался в проплывающие мимо дувалы, с напряжением ожидая входа в ущелье. Руки его твёрдо лежали на автомате, висящем на крышке люка.
Вот и узкое ущелье, сжатое чёрными громадами гор. Именно здесь погиб вечно неунывающий Витька Басов, его однокашник по училищу. Ведя огонь по засаде душманов, его танк налетел на фугас. Даже труп не смогли найти. Башня его «шестьдесятдвойки» до сих пор лежит у дороги, чёрная, обгоревшая и страшная.
Да, слишком удобное место для засад, тут смотри в оба.
– «Рубины», я – «Рубин-1», всем внимание, оружие к бою, входим в «зеленую зону». На обочины не сворачивать, возможны мины. Увеличить скорость, дистанцию, – жестко скомандовал в эфир Малахов.
Колонна медленно втянулась в ущелье. Всё казалось мёртво вокруг, никакого движения, всё замерло, застыло, и только обгоревшие коробки машин на обочинах красноречиво свидетельствовали о том, насколько обманчиво это спокойствие. За год службы в Афганистане капитан хорошо изучил этот маршрут, один из самых трудных и опасных. Не одну колонну он прикрывал бронёй и огнём своих танков, не одного товарища потерял на этих стремительно уходящих в небо серпантинах, в этих узких зеленых ущельях. И каждый раз здесь его охватывало жуткое напряжение, постоянное ожидание беды за каждым скалистым поворотом. И только выйдя из этого «ущелья смерти», как он сам окрестил это место, Малахов облегчённо вздыхал и, обтерев пот с закопчённого лица, кричал в эфир одно и то же слово: «Отбой!»
Сегодня смутное беспокойство охватило Виктора, как только голова колонны втянулась в брешь ущелья. Он как будто чувствовал на себе чей-то взгляд, но как ни вглядывался в скалистые нагромождения, ничего подозрительного не замечал.
– Нет, чёрт побери, нутром чую, что что-то не так, не пройдёт тихо на этот раз, – пробормотал он про себя.
И словно в подтверждение, отзываясь горным эхом, тишину расколол размеренный стук крупнокалиберного пулемёта. В его голос вплелись винтовочные хлопки и автоматная скороговорка.
Колонна ощетинилась огнём. Вот уже где-то рявкнула пушка.
– Всем «Рубинам», я «Рубин-1», включить ТДА, – приняли команду ротного командиры танков.
Заранее определив направление ветра, Малахов был уверен: дымовая завеса не будет мешать движению машин, и не ошибся. Белая стена дыма, подгоняемая лёгким ветром, медленно поползла в сторону горных круч, растекаясь по ущелью, смывая, растворяя в своей непроницаемой пелене валуны, скальные выступы, чахлые деревца. От прицельного огня колонна была спасена. Лишь головной танк – его, Малахова, шедший на острие дымного конуса, оставался незащищённым. Отбрасывая назад всё новые порции клубящегося дыма, он не мог сам спрятаться за ним.
Виктор, пригнувшись за бронированной плитой крышки люка, пытался разглядеть, откуда сыплет свинцом бандитский пулемёт. И его взгляд уже почти проскользнул по безобидному нагромождению камней, как вдруг оттуда выплеснулся огонь.
– Вот ты где, гад! Ну подожди же, я сейчас, – прошептал он и нырнул в люк.
– Слава, Слава! – крикнул Малахов наводчику. – Доверни-ка вправо. Во! Ещё чуть-чуть… Нормально! Груду камней видишь? Дай-ка туда осколочным!
– Огонь!
И пушка, дёрнувшись, выплюнула сноп огня.
– Недолёт! На одно деление больше! Огонь!
Там, где только что пульсировало пламя ведущего стрельбу пулемёта, взметнулся чёрный султан разрыва.
– Есть цель!
Малахов взглянул в тримплекс и похолодел. Из-за крупного валуна, метрах в пятидесяти от танка, появилась голова в зелёной чалме и с трубой на плече.
«Гранатомётчик!» – обожгла мысль.
«Пока даю команду наводчику, пока доворачиваем башню, он нас к Аллаху отправит, не успеем», – молнией пронеслось в голове капитана.
«А если?..»
И выбросив своё мускулистое тело из люка, Малахов навскидку дал длинную очередь из автомата.
Он успел ещё увидеть оседающего мятежника, но яркая вспышка ослепила его, и навалилась душная темнота…
«Если бы чуть раньше…» – последнее, что подумал Виктор.
Очнулся Малахов от боли, когда его выгружали из машины. Тоненькая медсестра в незастёгнутом, развевающемся халатике, сгибаясь под тяжестью носилок, быстро перебирая стройными ножками, почти бегом, торопилась доставить его в хирургию. Виктор попытался сесть, но острая боль гигантской иглой пронзила всё тело, и, глухо застонав, он откинулся на заботливо подложенную подушку. Медсестра склонилась над ним.
– Кроха, – с нежностью, перехватывающей дыхание, прошептал Малахов, еле шевеля распухшими, потрескавшимися, в кровавых разводах губами, – ты-то что здесь забыла? Не здесь твоё место. В куклы тебе ещё играть, а т-ты сюда…
Слов он и сам не услыхал, хрип какой-то, губы не слушались, отказывались повиноваться. Однако каким-то особым, женским чутьём она поняла его, в глазах ли прочитала – мужчинам того не понять, но поняла. Поняла и промолчала, нужно ли отвечать? Лишь улыбнулась такой открытой, доверчивой улыбкой, предназначенной только ему, Малахову, что боль на мгновение ушла, растворившись в этой улыбке. Потом, заботливо поправив подушку и на мгновение задержав свою крохотную, но сильную ладошку на его вялой руке, чуть слышно произнесла:
– Ты будешь жить, родной, всё будет хорошо – верь мне, я это чувствую, вот увидишь. Только спи, пожалуйста, тебе надо спать.
И невозможно было усомниться в сказанном.
Теперь Малахов твёрдо знал: да, так оно и будет, на секунду закрыл глаза, а когда открыл, то хрупкого темноглазого ангела рядом уже не было.
«Ускакала, пигалица», – благодарно подумал Виктор, и гримаса, но не боли, а та, что теперь у него обозначала улыбку, судорожно пробежала по обожжённому лицу.
